Потерянный

1

Мартин посмотрел на меня с презрением.

-Да что я рыжий что ли, чтобы заниматься такой ерундой! — усмехнулся он.

Я увидел его голову. Она полыхала. Он стал не просто рыжим, а как это обычно гово-рят, огненно-рыжим. Впрочем, этот придурок, кажется, даже не заметил.

— Ну и чёрт с тобой, провались ты! — зло выругался я. В ту же секунду земля под ним разверзлась, и он полетел в ад кромешный, едва я успел произнести последнее слово.

Я удивлённо пожал плечами. И что это тут интересно происходит? Это определённо не могут быть наркотики, я не колюсь уже три недели. Чертовщина какая-то, странно…

Я вообще странный малый. Чтобы я не сказал или не сделал, все сразу говорят:

— Ну и ну! Или: — Ну, ты даёшь!

Хотя я в жизни никому ничего не давал, даже разным дуракам по морде. Больше наобо-рот, беру всё время. Идиотская привычка у всех всё брать, сам знаю, но ничего не могу с со-бой поделать. Только увижу дребедень какую-нибудь, и сразу: — Ну-ка, дай посмотреть (по-держать).

И иногда не отдаю вовсе назад, а то и без спроса беру. Возьму, а потом дену куда-нибудь, или выкину.

Вот такой я странный.

Мартин, это товарищ мой, сегодня меня вывел из себя по крупному. Вообще это крайне редко бывает, меня трудно вывести. Хоть оскорбляй, хоть смейся, мне всё нипочём. Кажется, хоть дерьмом меня окати с ног до головы, и глазом не моргну. Хотя, впрочем, если дерь-мом…

Бред какой-то в голову лезет. Скорее всего, если дерьмом, то убью. Не убью, так пока-лечу, это уж точно. Или же про себя просто подумаю: — И дурак же ты, дорогуша, мучался, марался, чтобы столько дерьма собрать. А мне по фигу, буду ходить вонять, да над тобой, дураком, посмеиваться.

Единственно, что меня может вывести из колеи, так это женщины. Они вызывают у ме-ня какие-то смутные ассоциации, а может инстинкты, или ещё всякое такое, о чём пишут все эти умники.

Мой идеал — Гала, жена Сальвадора Дали. Она вообще-то не Гала совсем, а Елена, рус-ская по национальности. А по характеру, это уж точно, шлюха. Видал я её фотографию с Сальвадором Дали и французским поэтом, её первым мужем (вылетела из головы его парши-вая фамилия). Они при костюмах, а она голая совсем. Мне эта фотография понравилась. Да-же пожалел, что меня нет вместе с ними, а то я мог бы тоже голый.

Я голым вообще не стесняюсь. На пляже прямо у воды переодеваю плавки. Что я идиот в кабинку переться и в очереди ждать? А кому не нравится, так и пялиться нечего. Хотя, без ложной скромности скажу, что пялиться как раз есть на что. Молоденькие девчонки любят искоса, тайком от мамаш своих, подглядывать, как я переодеваюсь. Да и мамаши тоже, не прочь, как я заметил.

Впрочем, я отвлёкся. У меня так часто бывает. Начну думать или говорить об одном, а потом в такие дебри заберусь, что забываю, о чём начал, и при чём хоть вся та белиберда, которой заканчиваю, прямо чудеса, да и только.

Так вот, сфотографироваться с Дали и Галой, моя неосуществимая мечта. Неосущест-вимая, потому что когда они фотографировались, меня и на свете то не было. А сейчас, уж умерли оба.

Дали — несколько лет назад умер. Я как услышал по телеку, сразу подумал: — Верить никому нельзя. Опять сплошное надувательство. Вот Дали — взял, и просто так умер. Обман-щик. Обманщик, потому что обнадёжил, что умрет, как и жил, как-нибудь необычно. А сам обманул, умер как обыкновенный пердун-старикашка, в больничной палате, на койке. Я к нему как-то сразу охладел, не к картинам его, они бессмертны, конечно, хотя и мура, в большинстве своём, а к нему самому, как художнику.

А Мартин, этот недоносок, вывел меня, потому что отказался участвовать в одном дельце.

Я ему предложил женщин на дому насиловать или, хотя бы, поиздеваться над ними, ну точно как Алекс в "Заводном апельсине" . А он, дурак, отказался. Не врубился даже, что я просто так предложил, от скуки. И всё это выдумки лишь, какой из нас Алекс. Просто позво-нили бы в квартиру, да наверняка струсив, убежали бы. Хотя может я его подставил бы как-нибудь по чудному. Люблю других подставлять и в идиотское положение ставить. Потеха, хотя мерзость, ясное дело, да и удовольствия никакого.

Вот такой я всегда. Столько глупостей про себя наговорил, а до сих пор не представил-ся. Зовут меня Дэвидсон, хотя вру, конечно, это не моя фамилия. Моя какая-то очень обы-денная, дрянная, в общем. Дэвидсон, тоже не лучше, ну уж пусть будет. Мне иногда кажется, что я и в правду Дэвидсон. Лет мне, врать не буду, где-то четырнадцать, не больше, хотя мо-жет и сорок четыре. Но тогда ровно сорок четыре и два месяца. Мне часто кажется, что я Дэ-видсон сорока четырёх лет и двух месяцев от роду. Правда, родителям моим нет и сорока пя-ти, но это не важно.

С родителями я живу "будь здоров!" Они столько лет меня знают, а не то чтобы понять, привыкнуть и то до сих пор не могут.

Иногда по ушам им проедусь, ну прям, хоть плачь, какой я хороший. А бывает, нагово-рю такого, что сам потом пожалею. Но жалею их я всегда недолго, хотя и люблю.

Любовь моя к родителям какая-то вонючая, будто и не любовь вовсе. Хотя, быть может, только я один и знаю, что это точно любовь. Просто они у меня ассоциируются не конкретно как папа и мама, а со всем своим паршивым поколением вместе. А уж их поколению мне и спасибо сказать не за что.

Старушка Природа иногда чудные штучки выкидывает, вроде этой, что всё поколение, до единого человечка — гнилое и паршивое. И, кроме омерзения, ничего более в нормальном человеке не вызывает.

Другие мои знакомые конфликтуют с родителями, а иные идиоты их даже ненавидят, и свой протест им постоянно демонстрируют. То наркотиками напичкаются, то волосы отпус-тят или наоборот наголо подстригутся, а то из дома убегут. Удивляюсь таким. У меня со своими предками полный порядок (по моему, конечно, а не по их мнению). Извечный закон природы — конфликт отцов и детей, прошёл мимо. Чего конфликтовать-то? Я — это я, они — это они. И пускай себе лезут во все мои дела, плевать я хотел.

Мамаша моя — истеричка. Ей хоть так, хоть этак, всё плохо. Так что же мне из-за этого нервничать и из кожи вон лезть? Папаша — вообще шизик, хоть и "шишка" большая. На чёр-ной "Волге" возят, умнейшим человеком считают, и кроме меня, наверно, никто и не дога-дывается, что он дуб дубом.

Правда указывать он умеет великолепно! У него не только работа, но и характер такой — всем всё указывать. И что где можно, и что нельзя, а также — как можно и как нельзя. Всем указывает, просто смех — жене, тёще, матери, подчинённым, начальникам. Всем и всё указы-вает, даже то, что и так ясно. А вот мне — боится. Боится, что взорвусь по молодости, и кон-фликт выйдет.

Дурак он. Пусть унитазы взрываются, а мне незачем.

Так что Вы поняли меня наверняка. С родителями живу — "будь здоров!". Толком тер-мин этот объяснить не могу, но уж очень смачно выходит, мне нравится. Вот спросит какой-нибудь подонок у меня: — Ну, как у тебя с родителями? А я ему: — Будь здоров! — и всё сразу ясно.

2

Когда я окончил школу, сразу пошёл работать. Вот только больше двух-трёх дней со мной никто не выдерживал. Не то, чтобы мне надоедало работать именно на том месте, про-сто сослуживцы попадались полные болваны.

Впрочем, один был классный. Когда я работал на базе грузчиком, со мной дядя Коля работал — алкаш, но человек приличный, хоть и мерзавец.

Бывало, обнимет меня за плечи и скажет: — Ну что, Евгений? (Это меня зовут так. А Вы и вправду поверили, что я — Дэвидсон? Вот идиоты! Ну какой в Москве Дэвидсон, да ещё и летом?).

Так вот: — Ну что, — скажет, — Евгений, помнишь "Герман и Доротея" у Гёте:

Порядочный парень достоин богатой девицы,

Ведь особливо приятно, когда за жёнушкой славной,

Следом явится в дом и добро в сундуках и корзинах.

Говорит, а сам смеётся и дышит мне перегаром в морду. А перегар такой кислющий, прям воротит, потому что дядя Коля кроме самогона, который любовно назывался им "че-мер", никаких других напитков не признавал.

— Нет, — говорю, — дядя Коля, не помню, потому что не читал. Не люблю стихов, хоть душа у меня как у поэта — вечно в смятении.

— Это хорошо, — говорит, — что в смятении. В смятении души, — говорит, — познаётся ис-тина!

Вот какой чудной грузчик был. Мы дружили с ним целый месяц. А потом его пьяного трамвай переехал. Насмерть. Кладовщица с базы сказала: — Собаке — собачья смерть.

А я взял, да за те слова её пустой коробкой по башке… Меня и выгнали.

А вообще, я уже мест десять сменил, всё никак себя не найду. Себя в работе. Это отец так считает. А я ему говорю: — Чего искать-то? Вот он я весь.

Он, конечно, другое имел в виду, а я как всегда дураком прикинулся. Он и махнул ру-кой. Делай, мол, что хочешь.

А что я хочу — сам не знаю. Зато точно знаю — чего я не хочу. А не хочу я в армию, со-всем, причём, не хочу. Нет, я не боюсь, просто не хочу. Да и знаю — не будет от меня пользы армии абсолютно никакой, как бы она, армия, этого не добивалась.

Бывает, гляну на себя утром в зеркало, и прям точно вижу — нет, не будет армии от меня проку.

Я не хилый какой, наоборот даже. Года три назад железки тягал, да стероиды кушал — мышцу растил, потом бросил. Так что не по физическому развитию вижу, а по глазам — нет, не будет армии от меня толку.

Сегодня утром Мартин пришёл и повестку в военкомат показывает. А у самого улыбка до ушей.

— Вытри ей ж…, — говорю.

— Нет, — говорит, — я её теперь целый месяц в деканате буду показывать, чтобы на заня-тия не ходить.

— А зачем, — говорю, — поступал, если ходить не хочешь?

Он удивился и плечами пожал.

Мартин — это Виталий Мартинсон. Он, конечно, еврей, определённо, но мой лучший друг. А Мартином его с первого класса все зовут. Здоровенный такой детина, черноволосый, черноглазый. Я люблю его как родного. Сестёр и братьев у меня нет, так вот на нём все род-ственные чувства и проявляю. Он иногда аж бесится, так я его люблю. Разозлится, уйдёт, и два-три дня не показывается, и не звонит даже. А потом опять первый приходит, душа у него больно отходчивая.

Вообще у меня друзей много, но Мартин — самый близкий, я считаю. Что интересно — все студенты. Я один средь них изгой.

Толку-то в институтах этих я, увы, не вижу. Вон коммерсанты на "барахолке" без вся-ких институтов деньгу гребут. Впрочем, деньги меня не интересуют вовсе. Так, бумажки.

Вот что я истинно люблю, так это читать. И по Маяковскому говоря, я б в библиотекари пошёл.

Сидел бы и читал, читал. Кругом тишина и книжками пахнет — красота! Там, правда, надо ещё и посетителей обслуживать, это уже плохо.

Представьте, сижу, читаю что-нибудь, того же, например, Воннегута, и бац! На самом интересном месте: — Товарищ библиотекарь, (пошло звучит, лучше уж просто — молодой че-ловек) можно Вас на минутку? Ну и если в такой момент я того клиента пошлю куда по-дальше (у меня, кстати, смачно получается, я слова медленно выговариваю в таких случаях), то пусть он считает, что легко отделался. Но ведь не станут такого библиотекаря (что за сло-во?) долго держать, уволят.

А жаль, читать — это единственное к чему есть стремление. А больше пока ничего не охота.

Но если Вы думаете, что я такой уж читалка, ошибаетесь. Я больше люблю думать, да рассуждать, что вот бы то прочитать или это… А попадётся под руку и всё, уже скука.

Особенно терпеть не могу детективы и всякую научно-вонючую фантастику. Правда интересен Рэй Брэдбери. Неужели он и на самом деле такой недоумок, каким кажется после прочтения хоть одной страницы из любой его книги? А может он просто "зашибал" слиш-ком, как дядя Коля?

По-настоящему хороших книг в мире очень мало, поверьте мне. Хорошая книга — это книга в которой постоянно чувствуешь потребность. Постоянно! Которую, когда тебе хоро-шо или плохо, очень хочется раскрыть и прочитать, прочитать с любого места, а не обяза-тельно от начала и до конца. И не важно, станет ли тебе от этого теплее и спокойнее на душе, или же ещё более тоскливо, так, что захочется книгу эту растоптать и сжечь. Но не делаешь этого, зная, что очень скоро она потребуется тебе вновь.

От всего могу отрешиться, всё забыть, если держу в руках "Над кукушкиным гнездом" или "Мастер и Маргарита". По телу прямо тепло разбегается от предчувствия, что всё знаю наперёд в "Братьях Карамазовых" или "Триумфальной арке", кажется, что всё и вдруг… Опять что-то новое, непонятое или незамеченное раньше…

Очень нравится мне Холден Колфилд , приятный малый и умный, но больно уж вред-ный и привередливый. Ну, всем и всеми он вечно не доволен, прям как моя мамаша. Может я за это и люблю его, а?

3

Как-то, когда я ещё работал сторожем в детском саду, мы с Игорем Б. Пригласили де-виц поужинать в непривычной обстановке.

Игорь Б. — мой хороший друг. Фамилия у него простейшая — Иванов, но характер такой б…, что все его так и зовут — Игорь Б., он и не обижается. Среди всех моих друзей он самый большой "спец" по девочкам. Я бы, конечно, повесился, если бы считался "спецом" по де-вочкам, и звался б Евгений Б., а ему хоть бы хны, даже нравится наверняка, но это неважно.

Мой опыт по этой части к тому времени ограничивался одной единственной близостью (ещё в десятом классе и в очень пьяном виде), поэтому в памяти как-то не отложился.

Игорь Б. откровенно слыл бабником, и поговаривали, что даже ведёт этому делу учёт в тетрадке.

Идиотская эта идея с приглашением девиц, была, разумеется, его. Я в это время сильно скучал и поэтому согласился.

Девочек должно было придти трое, поэтому мы позвали ещё и Мартина. Мартин — во-обще профан в этих делах, и кажется даже девственник. Но я подумал, что тем лучше. На его дурацком фоне я в их глазах буду выглядеть более впечатляюще.

В девять вечера, через два часа после моего заступления на смену, появился Игорь Б. с тремя невзрачными крашеными блондинками, с виду абсолютно одинаковыми. Имена у них тоже были какие-то одинаковые, кажется две из них, и вовсе были сёстрами, я точно не пом-ню. Помню только, что удивился про себя: как их только отличают? Мартин как всегда за-держивался, дерьмовая у него привычка. Я слегка нервничал и уже пожалел, что согласился на эту затею.

Девицы о чём-то весело щебетали с Игорем Б., постоянно прыскали на его плоские сальные шуточки и анекдоты, что означало, по-видимому, наличие у них чувства юмора и глупо лыбились, украдкой поглядывая на меня, что видимо, означало улыбки. Мне же каза-лось, что это больше похоже на оскал. И важно кивая головой, я оскалился им в ответ.

Мартин, этот вонючий ублюдок, появился лишь, когда мы выпили вторую бутылку водки, а Игорь Б. успел уединиться уже с двумя блондинками по очереди. Пока он раскла-дывал одну из них на неудобных детских кроватках (бедные детишки!), я был вынужден си-деть, и как последний идиот, разговаривать с двумя другими. Я мысленно ругал Мартина по-следними словами (в том числе, как обычно, "евреем поганым"), как вдруг он появился уже изрядно навеселе, да ещё с каким-то кретином в придачу. Это был некий Саша, учившийся с Мартином на одном курсе института. Я умышленно не стал материть его прямо с порога, решив растянуть удовольствие.

Мы выпили бутылку какого-то прокисшего портвейна (его принёс Саша), и у меня за-булькало в животе. Мой живот, он вообще — уникум, постоянно поражает меня своими воз-можностями. Я прозвал его Толиком и очень дружил с ним. Временами мне даже казалось, что Толик — вполне разумное существо. Он начисто отвергал самогон, ещё со времён дяди Коли, и вообще не любил плохих дешёвых напитков. Когда я накачивал его всякой дрянью, он очень ругался. Перекаты, бурчанье и бульканье — были громкими и явно членораздельны-ми. Я понимал его во всём и старался не огорчать. Единственное в чём мы не сошлись с То-ликом — это "Шампанское". Я его жутко любил (не для фарсу, а на самом деле), и мог бы выпить пару бутылок, если бы уже после первого глотка, Толик не высказывал своё отрица-тельное отношение к происходящему. Я мгновенно начинал икать, отрыгивать и очень злил-ся за это на Толика, грозя ему язвой или гастритом, но поделать ничего не мог.

Вот и в тот день Толик не принял портвейна после водки, и мне пришлось, даже не из-винившись, отлучиться в туалет, где, ругая его на чём свет стоит, я засунул два пальца в рот.

Толику значительно полегчало, зато у меня жутко разболелась голова. Всю вину я спи-сал на Мартина с его потным Сашей, и, вернувшись из туалета, выгнал всю компанию к та-кой-то матери. Перед уходом Игорь Б. покрутил мне пальцем у виска, но я только пнул его в тощий зад и рявкнул: — Катись ты!

Когда все ушли, я облегчённо вздохнул и прилёг на четыре составленных мягких стула. Подумав о происшедшем, мы с Толиком усмехнулись.

С Толиком двоём мы разработали целую систему общения. Не буду приводить её пол-ностью, нуднейшее занятие. Но, к примеру, маленький пук — означал усмешку, большой пук — смех, икота и отрыжка — разные степени его недовольства.

Так лёжа и общаясь с Толиком, я уснул.

После того случая я как-то удалился от Игоря Б., и за последний год мы виделись с ним всего раза три-четыре, да и то мельком.

А из детского сада меня тогда уволили. Убирать то бутылки и весь срач я не стал.

4

Многие, я знаю, считают меня ненормальным. Олухи! Да нормальнее меня человека найти невозможно. Меня трудно рассердить, трудно удивить, правда, не менее трудно убе-дить или уговорить, но и это, я считаю, говорит в пользу моей абсолютной нормальности.

Кроме того, я начисто лишён предрассудков, и спокойно отношусь ко многим вещам, общепринято считающимися извращениями.

Политических взглядов не имею никаких, абсолютно не различаю разных там центри-стов, да радикалов, а из всех понятных, мне наверно, ближе всё-таки анархисты. Но насилия я не терплю. Не столько даже физического, сколько насилия над личностью. С некоторой на-тяжкой меня можно было бы считать пацифистом. Хотя в отличие от пацифиста Холдена Колфилда, могу иногда заехать кому-нибудь по морде, на первый взгляд совсем без причи-ны.

Так было с усатым Петей, когда этот придурок, выслушав мои жалобы на очередные причуды моей мамаши, обозвал её дурой и шлюхой. Оно может так и есть, но судить об этом в слух могу только я. Поэтому без перехода, я врезал ему как следует. Такой от меня кон-кретности он не ожидал, спасовал и обиженно поджал губы.

Такого козла как этот Петя редко встретишь, но я всё равно с ним дружу, для разнооб-разия. Он у меня как отдушина. Разозлюсь, к примеру, на кого-нибудь из близких друзей, вроде Мартина, и — сразу к Пете. И ну такой он козёл, что Мартин чего бы ни натворил, ка-жется очень хорошим парнем. Удобная позиция. Я сам это придумал, срабатывает велико-лепно.

Вообще же я на расправу не так уж и крут. Я имею в виду кулачную расправу. Словом же своим — жалю смертельно. Уж коли, невзлюблю человека, тому и житья не будет. Такого могу про него придумать и ненавязчиво передать из уст в уста, что тому — просто труба. И не то, чтоб я такой уж сплетник, хотя это наверняка так и есть, просто самому себе признаться пока не могу, но силу слова за собой чувствую. И то, что про других узнаю — использую по своему усмотрению, иногда и безжалостно.

Когда моя первая любовь — Светка, бросила меня как мальчишку, я её, стерву, в таком виде выставил (хотя ничего такого и не было вовсе, но это, впрочем, неважно), что она чуть с собой не покончила. Так мне казалось, уж очень она переживала. Ну а потом, пережив, сво-ему новому другу Лёхе-качку пожаловалась. Тот таких мне навалял, мало не показалось. Придурок, думать надо, прежде чем бить. Я ему потом такую подлянку кинул, что он первым мириться прибежал.

Светку, дуру, он тоже бросил, даже глаз ей подбил на прощание. И теперь мы с ним друзья "не разлей вода".

Я теперь любому могу, что хочу сделать, а чуть что не так, Лёха-качок ему мигом моз-ги вправит. А меня почему-то бояться стал. И вообще я стал замечать, что не только разные гады меня бояться, но и лучшие друзья, если уж не бояться, то опасаются точно. Интересно за что?

Даже Лёха-качок, этот конь с яйцами, на всех орёт, а со мной, как с доном Корлеоне разговаривает, заискивает и прочее. Чудно это, да и противно признаюсь.

А на днях я Лёхин мотоцикл разбил. Взял его, не спросив (я уже говорил, что часто всё беру), и разбил. Не то, чтобы специально, но можно было и не разбивать. А я разбил. Сам то не пострадал, конечно, что я кретин? Это только разные кретины на мотоциклах бьются. А я сначала слез с него, а потом уж его под гору и пустил. Ух, и летел же он, кувыркался, а по-том загорелся.

А Лёхе-качку я сразу сказал, что его дерьмовый велик (я всегда называл его "Яву" ве-ликом, хоть он и злился), я разбил вдребезги. Он аж рот открыл, не поверил. А я ему: — Пасть, — говорю, — закрой и сходи, посмотри на его останки, они на заднем дворе покоятся. Сказал, а сам думаю: — Сразу он мне наварит, или сначала посмотреть сходит? А он, сволочь, даже слова мне не сказал. И чего боится, паскуда?

И до того мне тошно стало, что я плюнул и ушёл. К Мартину, куда ж ещё, пивка по-пить. Чем хорош Мартин, так это тем, что спроси его, чем он будет сейчас заниматься, обяза-тельно ответит: — Пойду пивка попью.

Хоть ночью его спроси. Пиво сосёт, сволочь, будто и не еврей совсем.

Я же пиво терпеть не могу. По мне что пиво, что моча ослиная, всё одно. Я б лучше водки бутылку выпил. И, кстати, Толик мой абсолютно с этим согласен. Не с бутылкой вод-ки, конечно, а с тем, что пиво — дрянь.

Если Вы думаете, что я просто хорошего не пробовал, ошибаетесь. Ещё с дядей Колей, на базе, бывало утащим упаковку датского или немецкого, и я сам пью и всех угощаю. А дя-дя Коля продаст свою долю и самогона вонючего налакается. Не подойдешь за версту.

Так вот пиво, оно и в Африке — пиво. Всё равно, что ослиной мочи не от нашего, а от немецкого осла напился, один чёрт.

5

Я Вам сказал, что читать люблю, так то чистая правда. А вот общаться люблю с детьми больше чем с ровесниками, не говоря уж о старших.

И вообще я детишек люблю, этих маленьких засранцев и забияк. И не важно — девочек, мальчиков, с утра до вечера б с ними возился. Хотя воспитатель в детском саду из меня бы не получился. Ведь не смог же я освоить родственную специальность, не получился из меня сторож-дворник детсадовский.

Во дворе у нас, меня вся детвора знает. И как увидят, так сразу игры свои бросают и ко мне. А у меня для них в карманах жвачка и конфеты всегда имеются. Облепят меня со всех сторон, что пчёлы, и давай свои новости рассказывать, да коленки зелёные к глазам совать.

Я с ними как со взрослыми всегда разговариваю.

— Ну что, — говорю, — Владимир, хочешь космонавтом стать?

А он мне, голопузый: — Нет, дядь Жень, хочу камесантом, — вот бестия!

Мамаша его, соседка, та — просто стерва. Терпеть её не могу, а малыша её обожаю. Та-кой забавный.

Я и качели им за домом сам устроил. За бутылку со сварщиком договорился. А ещё в большущей луже, во дворе, камнями дно уложил. Чтобы детишки луж далеко не искали, ног не порезали где зря, а прямо у дома могли пачкаться. Так родители ихние за эту лужу на ме-ня в домоуправление пожаловались.

Управдом мне грозно так: — Твоя работа? А я ему: — Вы меня не трогайте, я психиче-ский, у меня справка. Я Вам весь дом сожгу дотла. Секретарша управдомовская: — Надо его в милицию, на учёт! А я им: — И милицию, и учёт — всё сожгу! — и глаза безумные к небу зака-тываю. Плюнули тогда и отпустили. Чего с меня, дурака, взять?

Ещё люблю воздушные шары для всяких малышей покупать и надувать. Когда надуваю — делаю вид, что это очень тяжело, глаза выпучиваю, дышу часто. Они верят, и так этот про-цесс их захватывает, что они и не замечают, как сами начинают кряхтеть от натуги и щёки раздувать. Помогают мне так. Вот потеха.

С мальчишками постарше каждое лето воздушных змеев запускаем. Все электропрово-да во дворе опутали. Жильцы ругаются. А что прикажете мне делать? Ведь далеко от дома, где никаких проводов нет, пацанов со мной не отпустят.

А уж, сколько я рогаток и самострелов для них понаделал, не сосчитаешь. Рогатки-то ладно, а вот на самострелы прищепки нужны. Так с тех пор, как я поставил производство са-мострелов на конвейер, у нас во дворе прищепки — самый большой дефицит. Жильцы опаса-ются бельё во дворе без присмотра сушить. Правда, это им не помогает.

Но больше всех детей люблю одну девочку — Лену, ей этой зимой семь лет исполни-лось. Но самостоятельная она жуть. Высокая не по годам, длинноногая, кареглазая, волосы сзади в длинный хвостик перетянуты.

Она дочь соседа по даче. Жены у соседа нет, а сам он алкаш наверно, ну может и не ал-каш, но всё равно препротивный тип с красной мордой. Да и дача его — так, куча навоза. Не то, что у моих предков или у Мартина, он тоже сосед.

А Ленка — аккуратная такая, чистюля. В Москве за ней бабушка ухаживает, а мать у неё умерла при родах.

Летом этим, каждые выходные, я как на крыльях на дачу лечу, чтобы её увидеть.

В душной Москве мне тесно, да и за неделю друзья-товарищи разные так надоедают, что на душе погано становится. А как увижу Ленку, так и весело мне сразу и легко. Может влюбился я в неё, хоть она и пичужка малая ещё? Но если это и любовь, то уж точно не та-кая, как у того типа в "Лолите" .

Я её люблю как мать. Не отец, разумеется, а именно как мать. Волосы ей заплетать люблю и всякие её девичьи секреты слушать, она мне во всём доверяет. И ещё — яблоки не-дозрелые ей на костре печь.

Из-за неё Мартин на дачу со мной не любит ездить. Ему бы только рыбу ловить, да "пульку" расписывать. Скука. А моих с Ленкой отношений он не понимает, да и не одобря-ет, кажется. Впрочем, мне это всё равно. Пошёл он! Только и знает, что рыбалка. Вот радость в пять утра мерзнуть и палку в руках держать. Я лично терпеть этого не могу. А рыбу в мага-зине или на рынке покупаю, проще так.

А Мартин с батей своим наберут пива и на озеро удить. Пиво вылакают, ни черта не поймают, так мелочь кошек кормить, а потом весь день с осовевшими глазами таскаются или спать улягутся до вечера, и всё удовольствие.

А мы с Ленкой в лес пойдём. Ну не лес там, лесок маленький, а всё равно здорово. Она бегает на своих длинных тонких ножках по полянкам, цветы собирает, кузнечиков и бабочек ловит. А если ягоду, какую найдёт — молчит, не говорит, наберёт полную ладошку, а потом мне: — Открой рот, закрой глаза! Вкуснятина из её рук. Они всегда пахнут мылом и тиной озёрной одновременно.

А ещё мы знаем место на озере, где есть песок. Там мы обычно и купаемся, и загораем. Я ей всякие замки из песка строю, с подземными ходами, а потом туда кузнечиков пускаем. Только они по подземным ходам лазить не хотят, ну и ладно.

Мне нравится, как она в одних трусиках купаться бежит.

Ей богу, я странный всё-таки. В моём возрасте всем на общем пляже нравится тёток роскошных рассматривать, таких, у которых аж лифчики трещат, а потом в лесу онанизмом заниматься.

А мне Ленкино тело больше нравится, хотя и по-другому. Я, конечно, тоже не чужд ру-коблудию, но всё это мерзко и грязно, а с Ленкой — наоборот, чисто и без всяких задних мыслей.

Папаша её, идиот, мне пригрозил, что если я ещё хоть раз его дочь в лес уведу, то он мне, извращенцу, яйца оторвёт.

Да я скоре сожгу дачу его с ним вместе, чем без своей Ленки хоть один выходной про-веду. А ещё раз он ко мне подойдёт, я Лёху-качка натравлю, тот после истории с мотоциклом злой как собака, и челюсти крушит налево и направо без разбора.

Мои предки тоже почему-то не одобряют мою привязанность к семилетней девочке Ле-не. А мамаше даже какие-то гадости по этому поводу чудятся. Она так и говорит — гадости! И при этом такую физиономию делает, что тошно становится.

А я ей сразу сказал, что мы с Ленкой не трахаемся вовсе, а просто общаемся, пусть не беспокоится. Но она, дура, от моих слов ещё больше разволновалась.

6

Сегодня днём жара была какая-то странная, не московская, как на юге. Потому мы с Ленкой сначала купаться пошли, а уж потом решили в лес податься.

Она плавает вообще-то неважно, сколько я её не учил. Мы в догонялки у самого берега играли. Как получилось — не пойму совсем. Там и ямы то, кажется, никогда не было. Стала она захлёбываться и от глубины, и от смеха одновременно. Я к ней, она от меня. Я её выта-щить хотел, а она утонула…

Эпилог

Рукопись, написанная в обыкновенной школьной тетрадке, на этом обрывалась. Её на-шёл Виталий Мартинсон, или просто Мартин, она вызывающе торчала из оттопыренного кармана джинсов Евгения Баркова, девятнадцатилетнего безработного юноши, повесившего-ся у себя на даче тёплым июльским вечером.

Дача родителей Мартина была рядом, и он зашел, как всегда в субботу вечером преду-предить, что пойдёт в воскресенье на рыбалку с отцом, и их прогулка в лес откладывается до обеда.

Когда он пришёл, на даче у Барковых никого не было. Никого, кроме уныло и страшно висевшего на бельевой верёвке тела, тела его лучшего и горячо любимого, несмотря ни на что, друга…