Литературная сеть — Литературная страничка

Об авторе

Произведения

Корабельная кость

Корабельная кость
(повесть)

Страницы: 1, 2, 3, 4

Pour M-lle Smirnova Т.
Я верю, что моменты, когда человек по-настоящему живёт — случайны и невыносимы. Также я верю в их существование и в то, что каждый человек посредством почти немыслимых усилий в состоянии достичь или, во всяком случае, приблизить их.

ПРОЛОГ

Я представляю себя, я вижу себя на концерте, из числа тех, которые обычно проходят в нашем городе, представляю себя среди зрителей. Обычный концерт: люди вокруг приходят и ищут свободное место, ищут знакомых или, устав сидеть, выходят наружу. Ещё они курят, пьют пиво, что-то кричат друг другу через весь зал... конечно, они ведь не концерт сюда пришли слушать! А занавес между тем всё не поднимается.

Когда же это наконец происходит, сцена за занавесом оказывается пустой. Шум в зале, было стихший, поднимается с удвоенной силой. Похоже, никто не желает перед нами выступать, и я такое нежелание, в принципе, понимаю: действительно, какой нормальный, уважающий себя человек согласится выступать перед такой публикой?! Проходит ещё полчаса — для самых тупых, для тех, кто ещё не понял, что никакого концерта для них не будет, и когда из зала он вскакивает прямо на сцену, почти никто не обращает на него внимания, но всё же кое-кто свистит, хлопает...

Он подходит к микрофону.

— Наверное, все уже поняли, что концерта не будет... и поэтому я хочу исполнить несколько своих песен, — говорит он. И начинает петь:

— Чеченские пули так волнуют.
Футбол проиграли, а нам всё не страшно.
На улице людно, на улице влажно —
тёплые капли на лице.
Если ты сильный, значит так надо,
если ты сильный, — ты, обезьяна, —
значит так надо.
Но только каждой ночью твоя мама в темноте,
как тараканы — знаю это точно, слазиют с тел кандалы.
Как громко смеёшься ты — животное в темноте..."

Несмотря на усиление динамиков, все его последующие слова почти тонут в свисте зала. Хотя кое-что я могу ещё расслышать.

— Свистите громче — кажется, я заболел,
мне кажется, что я не один,
что кто-то ещё здесь один...

и он заболел, он заболел, он заболел! — похоже, что он выдумывает слова песни на ходу. Щёлкает пальцами, пританцовывает, смотрит прямо перед собой. Улыбается.

Я встаю и иду к сцене. Меня толкают, на меня смотрят.

Когда я оказываюсь на сцене рядом с ним, он как раз закончил петь.

— Что ты здесь делаешь, уходи! — поворачивается он ко мне. Он не думает, что это была хорошая мысль — выйти сюда, к нему, попытаться спеть что-нибудь вместе с ним. Я же думаю, что, уйди мы сейчас отсюда, вряд ли бы ситуация изменилась. Зал отсюда кажется пустым, а сцена очень похожа на ночную улицу. Ведь после этого концерта мы смогли бы выходить из дома только по ночам, так как днём нам бы всё время казалось, что на нас косо смотрят окружающие. И общаться после этого концерта мы сможем только друг с другом, и тогда, кто знает, эти обвинения в гомосексуальности, уже сейчас летящие из зала, почти наверняка обретут под собою почву.

— Куда я смогу уйти отсюда, куда мы уйдём, нам некуда идти, мы уже никогда не уйдём с этой сцены, навсегда останемся здесь, — говорю я ему. Не знаю, понимает ли он меня или нет, но он поворачивается обратно к микрофону, и я становлюсь рядом.

— Осторожно, — начинает он, — осторожно, незаметно —
двери закрываются.
Остановка, остаётся, остановкой —
ничто не ломается.
Нарисованные лица, как сгоревшие деревья
веки прикрывают стёкла — маски в солнечных лучах!
— Маски в солнечных лучах,
маски в солнечных лучах,

маски в солнечных луча-а-а-ах! — поём мы вместе, не слишком громко, я имею в виду, мы стараемся петь не слишком громко. Не так, как мы пели бы, идя по ночному городу — так, как я иногда слышу, орут пьяные голоса за моим окном по ночам. А в том, что мы напивались бы с ним, я не сомневаюсь. Мы бы не боялись никого разбудить, ведь это ничего изменит, город останется равнодушен к нам после этого концерта, этой ночи, которая продлится до конца нашей жизни!

— Бьются солнечные пятна под водой.
Вспыхивают и соединяют нас с тобой.
Под ресницами на воске зеркалом набухли окна,
их расплавленные стёкла, как прибой нас увлекают —
маски в солнечных лучах.
Маски в солнечных лучах,
маски в солнечных лучах,
маски в солнечных луча-а-а-ах!

Мы поём, не всегда угадывая слова друг друга, пытаясь не обращать внимания, пытаясь не перекрикивать стоящий вокруг нас шум — ведь нас только двое на этой ночной сцене. Мы поём, сохраняя спокойствие:

— Но я не грущу — потому что всегда я рядом с тобой,
но я не боюсь — потому что я рядом с тобой всегда.
И я не грущу...

Потом мы поём и другие песни. Мы поём "Дьявол твой единственный друг" и "Тёмную ночь", "Уличную песню" и "Верь в меня, зверь", поём уже достаточно долго. Когда я чувствую, что мы спели достаточно, я делаю моему партнёру знак, он останавливается, и я говорю в микрофон "спасибо". Раздаются аплодисменты.

Мы начинаем сходить со сцены, когда зажигается свет, и мы видим зал перед нами. Это похоже на рассвет, мы — словно голые перед этими людьми. Пройдёт время, и на следующий вечер одежда, словно шрамы от кривых улыбок, снова нарастёт на наших телах, но мы запомним сегодняшний день, запомним этот момент, и, когда захотим, сможем повторить, сможем продлить его.


ПОВЕСТЬ

Деревянный порт, похожий на театральные подмостки. Сгорая как чёрный воск, женщины-каракатицы зафиксировали свои мускулы в одном положении. Рождались дети, благосклонно улыбались лица взрослых: пусть рождаются дети — чёрные куклы, вылепленные в жаре ночей. Белые ногти каракатиц с вытатуированными на них младенческими лицами держали эту сцену, держали небосклон, стены города, следы деревьев. Порт был губами города, весь в линиях и отпечатках, отставшей коже... стукнулся плечом о причал корабль.

Мы были перегружены награбленным товаром, мы, как силач из сказки, взяли столько, сколько могли унести. Теперь это всё было навалено кучей в трюме. Хлестнули тяжёлые цепи, сдирая полировку с бесценных вещей, кран дёрнул крюком за кольцо, заскрипел, завизжал и начал поднимать награбленное наверх.

На причале капитан договаривался с хозяином, толстым лысым турком, чей волосатый торс блестел на солнце от пота. Хозяин качал головой в старом тюрбане, хмурился, прищелкивал языком, но капитан знал, что продешевил: если бы он не продавал всё скопом, он мог бы выручить денег гораздо больше, чем получил сейчас.

Несколько вещей провалились сквозь основную массу, сорвавшись обратно в трюм. Хозяин закрыл лицо руками. Капитан улыбнулся:

— Не беспокойся. Если хочешь, могу отдать тебе твои деньги обратно. Даже в том состоянии, что я отдаю их тебе, эти вещи стоят гораздо больше.

— Ты мог бы обращаться с ними и поаккуратней.

— Это вещи рабов, я не собираюсь торговаться из-за них.

— Ты мог бы прийти и ограбить меня, и этим бы не оскорбил так, как отказом торговаться.

— Прошу прощения, — капитан испытующе посмотрел на хозяина. — Это связано с обычаями моей страны. Пусть это, — он последний раз махнул в воздухе пачкой купюр и спрятал их к себе в карман, — будет твоим подарком мне. Если ты принимаешь меня как гостя...

— Да, конечно, ты прав. Добро пожаловать! — хозяин с видимым облегчением принял предложение капитана. Пожав друг другу руки, они проследовали к дому хозяина, жалкой хижине, расположенной прямо здесь, у пирса, и скрылись за ярким тяжёлым ковром, заменявшим ей дверь.

Сделка состоялась. Теперь нам, экипажу корабля, можно было сойти на берег. Деньги могут быть камнями, тянущими тебя на дно, или парусом на ветру — решать тебе. У одного из нас было с собой несколько бутылок вина, и мы решили остаться на причале до вечера. Днём в портовом городе делать всё равно нечего.

На входе в верфь стая собак рвала на куски пыльную требуху коня, деля его с голодными и потому наглыми воробьями. Мы так устали — не столько загружая товар, сколько разрубая цепи на рабах, — что не чувствовали жара. Клинок надо было отдать заточить — по-моему, он затупился о цепи.

В определенный момент мне показалось, что я увязаю в этих разрубленных цепях, как в болоте. Да, никто из них так и не понял, что произошло. Может быть, их не стоило освобождать? Ты, да и каждый, сам решает это для себя, тут уж больше от того зависит, продавали ли тебя самого когда-нибудь в рабство или нет. Просто мне, скажем, повезло... ух и набрался же я в ту ночь! Не помню, я столько падал, что совсем отшиб себе память, кто-то постоянно поднимал меня тогда, то есть, я хочу сказать, время от времени поднимал, потому что иногда я вставал и сам... и сначала я следил лишь за тем, чтобы не разбить бутылку да вовремя отхлебнуть из неё, лишь только гораздо позже меня заинтересовал человек, поддерживающий меня под руку, помогающий подняться... когда я свалился в очередной раз (шоколадный асфальт и невесомое тело), когда я споткнулся, и он склонился надо мной, я различил прекрасное женское лицо.

"Так дальше не может продолжаться, что она делает здесь, рядом со мной, как должно быть смешно мы смотримся вместе, и в какое неудобное положение я ставлю её своим поведением! Нет, это должно быть прекращено, я должен держать себя в руках, должен притвориться трезвым", подумал я и снова упал. Где она живёт? Может быть, она пригласит меня домой, почему бы и нет?

Она вышла на кухню, быстро вернулась, несла чай, бутерброды. Я сел на постели, мне было неудобно, я хотел спросить у неё, как это раньше я её не замечал, почему, если она хотела уже давно познакомиться со мной, то почему она выбрала именно этот пьяный день, этот вечер — мы шли и шли — этот вечер и... может быть, ради этой ночи?

Это как раз и было началом рабства, ведь ночь прошла; ночь, очень похожая на полярную — так много было закатов и ночей, продолжающих одна другую. И был момент, когда эта девушка исчезла, наверняка он был: но мне лично показалось, что она пропадала по частям, последним был голос, он звенел, смех её звенел как цепи. И вот утро, это был звон цепей и их холод — вместо исчезнувшего её тепла.

Потом я узнал, что так происходит со многими, люди продают друг друга в рабство из страха потерять, так что, знаете ли, я на неё не в обиде. Сколько раз после этого я обнаруживала на себе цепи, просто коснувшись человека или пройдя вместе с ним по улице, улыбнувшись, поздоровавшись, зайдя в гости ненадолго. Невольничий рынок, усталые лица рабов, и каждый с презрением или с мольбой смотрит на тебя — да, такие картины стали привычны мне, они вобрали в себя цвет и покрылись мелкой сеткой трещин, и я уже наслаждалась, ощущая себя неотъемлемой частью этих живых картин, когда увидела эту девушку снова.

Мы встретились с ней снова именно там, на рынке, — ведь, продавая людей, которые любили её, она продавала отчасти и себя тоже — до тех пор, пока не продала до конца. Взгляд смертельно раненого животного, он говорил, что это произошло с ней впервые. "Наконец-то это произошло с ней!" — впрочем, радости я не испытывала, ведь уже нельзя было ничего изменить, нельзя было сказать: "вот видишь, что случается, когда продаёшь друзей? никогда больше так не делай!" — нет, уже было слишком поздно для этого. Я только улыбнулась ей извиняющейся улыбкой, только это и успела сделать, прежде чем цепь на браслетах рванула её за руки прочь. Рванулась и я — яростно, изо всех сил. Только было уже слишком поздно.

Все люди, так или иначе, попадают в кандалы, и большинство людей проводят в цепях всю свою жизнь. Нам же, тем, кто сидел теперь на причале в тени собственного корабля, так или иначе удалось спастись, и таких как мы было гораздо меньше. Все мы помнили о прошлом, его ужасных наслаждениях и уверенности в каждом слове... но насколько бы ты не был уверен в своих словах, до тех пор, пока твои лодыжки и запястья стянуты браслетами на цепях, соединённых в кольце внизу живота, все слова твои — не более, чем способ мимикрии, попытка отдалить от себя новую боль и приблизить наслаждение... бесполезная попытка: тебя нет и ты есть одновременно, ты увидел всю свою жизнь, всё своё будущее, но не в силах ничего изменить.

Я думаю, что, в конечном итоге, мы освобождаем рабов потому, что сами ещё не до конца освободились от рабства. Что пройдёт ещё много, очень много времени, прежде чем мы освободимся от него окончательно...

День клонился к вечеру. Скоро солнце уже касалось горизонта, быстро опускалось за море, оставляя между ним и небом лишь раскалённую струну света, окрашивая город в оранжевый, обозначая чёрным его невидимые днём оконные дыры.

Ковёр в дверном проёме отодвинулся, наш капитан вышел к нам. Вместе мы направились к городу, тлевшему, как оказалось, весь день. Но только сейчас, в темноте, жар его стал наконец-то виден, только с наступлением темноты стало заметно, что город обитаем. Жар был за остывшими белыми стенами из пепла, лишь изредка резко вырываясь из-за плотной материи — так резко, что, казалось, может прожечь, ослепить случайно заглянувшего за неё.

Спокойно, как развороченные угли, тлели публичные дома, остывали до самого утра кабаки. Ты мог бы провести всю ночь в любом из них, уткнувшись лицом в плечо товарища, дерево стола, под звон посуды, визг продажных женщин, грубый смех.

Ветер дул с моря, видного из распахнутых настежь дверей, смывая маски горячей кожи — холодный и свежий, как русалочий поцелуй. Само же море казалось отсюда водяной стеной, заслонявшей половину неба и только каким-то чудом не обрушивающейся на город, снося стены стадом диких быков, топя людей в их собственной ненависти (так тыкают щенка носом в лужу на полу)... глаза закрывались сами собой, я почти уснул.

— Думаешь, они скоро уберутся?

— Не знаю... день, может быть, два.

— Это те самые? Пираты?

— Да, они занимаются тем, что грабят города — такие, как наш.

— Как же они это делают, команда вроде небольшая...

— А ты пойди и сам спроси, я знаю только то, что люди говорят.

— А капитан их где?

— Наверх с одной из девушек пошёл.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь: я слышал, они освобождают рабов.

— Он сам выбрал её, он заплатил...

Нет, я не могу, не хочу больше этого слышать!..

Страницы: 1, 2, 3, 4

Наверх

Время загрузки страницы 0.0006 с.