Мысли из корзины_4

[Меркушев Виктор]

……….
Всё зазеленело раньше дней на десять, чем обычно. Не буду кривить душой, мне нравится весна. Но больше-то я люблю зиму. А её и не было. Чувствую себя так, словно меня обокрали. Где зима! Или её сейчас вообще никогда не будет? Я слышал, что тают льды Карского моря. Помнится, пролетая вблизи Канина носа, я видел внизу только заледенелые бесконечные пространства, где, вероятно, Кай когда-то, из льдинок Снежной королевы складывал слово «вечность». Теперь и там всё не так, что уж говорить о шестидесятой параллели, если такое творится за Полярным Кругом.
Человек, правда, очень ко многому привыкает, к тому даже, о чём совершенно не мечтается. А вот как раз то, о чём грезится, нередко вызывает стрессы и переживания, несмотря на всю позитивную окрашенность и желанность впечатлений. Стоит меня немного оттащить в сторону от моих холстов, писания моей новой повести, от вечернего бега по парку – так начинаются ненужные эмоциональные протуберанцы, уносящие в бездну полезную массу души, переходящую в состояние непокоя. А оно надо? Солнце должно светить ровно. Перегорает там гелий, ну и славно, и не надо туда заливать ни NO, ни CH4 OOH. Часто вспоминаю я Куклина. Щедро он со мной поделился и своим опытом, и своими мыслями. Передо мной он как-то другим представал, чем перед теми, кто его даже хорошо знал. «Мы с тобой одной крови», – не раз он мне говорил. Лестно бы для меня было так думать. А почему бы нет? Перед кем, к примеру, я предстаю в истинном своём обличье, без уничижения, без фанфаронства, без «пожалейте меня!» Вот, перед Серёгой-Халдеем, у кого жизнь совсем не задалась, но он как-то сумел стоически принять то, что ему досталось, и остаться человеком – внимательным, добрым и способным к сопереживанию. Господи, а мне не выпало быть таким! Всё какой-то психопатический крен в сторону декоративности. И не к величественной – барочной, а к болезненной декоративности в духе рококо. За что не хватишься – всё склеено из воздуха, из разреженной плазмы! И всё – нематериально! Ни в чём нет никакой надёжи.
И вечное ощущение неуюта, стесненности, виноватости неизвестно почему и неизвестно перед кем. Это, наверное, зависит от степени наблюдательности и глубины погруженности в своё окружение. Существуют люди, которые вовсе ничего не замечают, есть те, которые видят только то, что им понятно, знакомо, и, пожалуй, лишь художники вынуждены вглядываться внимательнее других в людей, в предметы, в дома, деревья… Надо думать, что наблюдаешь таким образом больше плохого, хотя бы потому, что его количественно больше. Кто, как не художник примечает бомжей и изгоев? Нищенок и паломников, бродяг и сумасшедших? Большинству людей они неприятны, и это единственная линия их описания. Или кто высматривает питерские крыши, ржавые, с рудиментарными трубами и антеннами, облезлые стены с замшелыми слуховыми окнами, покоричневевшие от железистой воды плиты набережных и водотоков? Опять же только художники. А хотелось бы жить просто, светло и чисто, но как же это возможно, если художник, по меткому замечанию Пикассо, представляет реку, несущую в себе всякий мусор и грязь. Верно, реку, у кого полноводную, с относительно прозрачной водой, у кого отравленную фенолами и городской канализацией. И случаются у неё и мутная весенняя вода, и свинцовая тяжесть октября.
Странный всё-таки это жребий – быть художником. Да, именно жребий, поскольку ни стать, ни выучиться на художника невозможно, этот жребий только можно вытащить из рук судьбы, словно короткую спичку. Один мой однокурсник, по моему разумению гораздо более талантливый, нежели я, бросил работу дизайнера и стал писать городские пейзажи. Но всё против него восстало: и объективная и субъективная реальность, работы не покупались, холсты продавливались, всё время кто-то мешал, что-то не срасталось и всё валилось из рук. Обстоятельства оказались непобедимы – он бросил это занятие через месяц, назанимав у меня столько денег, сколько от меня тогда можно было отщипнуть. Хорошо ещё, что я работал в издательстве, иначе его дела были бы совсем ни в какую. Впрочем, когда я тоже бросил работу, у меня также было очень непростое время, и целый год меня шатало и клинило. Но боги пропустили меня. Что любопытно: место, которое я сейчас пишу, натолкнуло некогда Александра Блока на его гениальные строки:
Ночь, улица, фонарь, аптека…»
……….
Как-то речь в разговоре с одним интересным человеком коснулась театра. Он, разумеется, театрал и все дела, говорил со мной, как с равным по интересам и любви к театру. Восторгаясь игрой какого-то ***пкина (фамилию не запомнил), он страстно возбуждался, начинал махать руками, говорил горячо, почти пламенно, делал захватывающие дух сравнения. Смотрел я на него и думал – во, человек, и не лень же ему шляться по всяким сборищам и смотреть всякую дурку. Однако, вспомнив Шарикова, и его суждения о театре: «Говорят, говорят…», несколько смутился. Я, действительно, не понимаю театр. Не понимаю, зачем туда нужно ходить и тратить своё драгоценное время. Ну, был я несколько раз в театре, впечатления один в один как у Наташи Ростовой после посещения балета. Конечно, можно было бы приклеить на меня ярлык человека невежественного, малообразованного, как это делали многие, когда узнавали, что я двадцать лет не был в кино. Но не надо спешить. Если бы я провёл экскурсию по залам Эрмитажа для этих людей, рассказал бы и о картинах, и об истории их написания, и о тех временах, когда создавались эти полотна, о художниках, об их жизни, то многие передумали бы так поспешно делать далеко идущие выводы и, может быть, задумались – а почему вот этот человек не любит кино и театр. Во-первых, что и есть самое важное, в современном театре я не вижу искусства. Того «искуса», который и отличает действительность от художественного вымысла, но в который веришь гораздо больше, нежели в реальность. Когда рядовые, будничные вещи преображаются в сущности, когда случайности, как солнечные лучи в увеличительном стекле сходятся в образы. А что вижу я? Каких-то людей в пыльном реквизите, с хлопками и коленцами бегающих по скрипучему деревянному настилу, что-то кричащих и нелепо паясничающих. Как-то я читал замечания Петра Первого относительно спектаклей, даваемых бродячими артистами на Охте. Современные юмористы отдыхают. Неизвестно, что думал по поводу театра мой любимый Александр Сергеевич, но мне кажется, что тот факт, что его злейший враг Булгарин получил прозвище Видок Фиглярин, уже красноречиво говорит о многом. Во-вторых, судьба очень часто сталкивала меня с артистами, начнём с того, что первый друг моего детства – ребенок из известной артистической семьи. Да и в окружении моей бабушки, а она в своё время была зам. по идеологии секретаря обкома, артисты были частые гости. Дальше – больше. Да, в любой профессии есть разные люди, есть, наверное, и порядочные люди – как и везде. Но предубеждение, особенно сформировавшееся в детстве, штука невымываемая из души. А вообще я очень люблю получать мини-спектакли и музыкальные представления в нагрузку к выставкам и презентациям. Но вот на выставке Бондарюка такого не было, хотя билет туда и стоил 200 руб. С детства я привык считать, что всегда необходимо наесть, напить и нагулять на подарок. Либо на купленный куда бы то ни было билет. А вот с Бондарюком маленькая нестыковочка вышла. Всё, что можно было выжать из предоставленных там удовольствий это максимум процентов 50 от заявленной цены. Вот примерная калькуляция на одно посещение:
1. Осмотр по цене можно приравнять к поездке в трамвае на задней накопительной площадке стоя – 18 руб.
2. Троекратное посещение Манежного туалета – 12х3=36 руб.
3. Отдых на мягкой скамейке можно взять по тарифу пребывания в платном зале ожидания – 70 руб. за один час.
Итого набирается максимум 124 руб., что явно недотягивает до входной платы.
А в воскресенье у меня в гостях была гостья из Тюмени. Это была жена уже упомянутого мною друга детства, который зачем-то, и каким-то непостижимым образом, нашёл меня. Она одна из крупнейших акционеров какого-то нефтегазового предприятия, женщина серьёзная, как и сам мой бывший приятель по песочнице. Смотрела на меня и на мой салат оливье, приготовленный для неё специально, так, как смотрит ботаник на инфузорию. Собственно и я находился в некотором затруднении: я плохо знаю язык ботаников и всё, что я говорил, не достигало сознания моей визави. Соответственно и у меня возникали понятные «трудности перевода». Вспомнился мне эпизод, как на Севере ко мне подошел серебристый песец, когда я писал работу. Песец с минуту простоял против меня, щурил глазки, и наш мысленный диалог тоже не был адекватен для обеих сторон. Однако песец был очень приятен, его мех искрился и его хотелось погладить. В воскресном случае у меня такого желания не возникло.
Я очень люблю воду, простор. Отсюда и произрастают мои желания: приблизиться к воде, стать рядом. И я хочу сказать немного о воде. И что считать водой. В средневековой Италии, например, помои выливались прямо из окна. И правилом хорошего тона было обязательное предупреждение о том: «Воду лью!» Помнится, как одна любительница пейзажей брезгливо сказала об одной моей зимней работе, что я изобразил на ней не речку, что «подо льдом блестит», а канализационный отвод. От работы по этой интересной причине я еле-еле избавился, и после, уже летом, пришел на то место и убедился, что любительница оказалась права. Что там меня зимой вдохновило судить не берусь, возможно, пар над тёмной водой. А обоняние у меня отсутствует. Я похож в этом качестве на соседа по купе джеромовского Джоржа, для которого всё – нежный аромат дыни.
Иду сейчас дописывать работу на Крюковом. Ночью очень плохо спал, но надо себя собрать, настроить на свершения, хотя и вял, и слаб, ноги ватные, голова дурная, руки крюком и всё прочее такое же. Но не ждать же светлого вдохновения, равно, как у природы – погоды. Этюдник открыл – вдохновение пошло! Этюдник закрыл – вдохновение ушло.
……….
Вот мой любимый философ – Кант видел божественное проявление в случайных узорах внешнего мира, поражающих своей красотой и величием. Я, хоть это и непростительная наглость с моей стороны, дополню мыслителя – и в узорах человеческого бытия тоже. Попробую объясниться. Конечно, как-то неловко от моего бесцеремонного обращения с «постулатами Канта», но я тут сошлюсь на общее правило постмодернизма: всякий в праве моделировать своё высказывание, используя цитирование, прямое или опосредованное, из классики для построения новой смысловой формы. Сошлюсь на мою знакомую поэтессу, книгу которой я недавно готовил к печати. Она писала:
«Учил нас, кажисть, Достоевский,
Что мир спасёт лишь красота,
Я с ним согласна, но неправ он мерзко –
Спасёт лишь только доброта».
Ну, уж если Достоевского можно слегка подправить, то Канта – тем более. Так вот, подмеченный мною прихотливый узор на ткани бытия заключается в следующем: брат моего приятеля по Мухе сильно разбогател. Но отдам ему должное, свалившееся на него в тридцать лет богатство не вскружило ему голову, сделав из него ботаника, с брезгливостью наблюдающего в мелкоскоп простейших, а оставило ему ясную голову и добрый юмор. Редкий случай на моей памяти, надо сказать. Так вот, пошли мы с моим приятелем к нему на день рождения. Публика там собралась совершенно важная, за исключением, пожалуй, нас двоих. Сверкают бриллианты у мадамов, поблескивают печатки у «конкретных» и «реальных». Сели мы так вместе, сидим. Разговор как-то не вяжется. Напитки такие, которые я-то и не видел никогда: виски в немыслимой формы бутылках, мартини какое-то в удлинённой посуде. Подали холодные закуски, ножи, вилки разложили, салфеточки там горкой, всё как полагается. Зазвенели посудой и приборами – пошло-поехало! Надо ли говорить, что никто из собравшихся не вспомнил совет доктора Борменталя: «Нет, нет и нет! Извольте заложить!» Зато всё было «по-настоящему», как это и желал видеть в своё время Шариков: «Салфетку туда, галстух – сюда, да «извините», да «пожалуйста», «мерси», а так, чтобы по-настоящему – это нет». Тут было всё «по-настоящему». А собственно, это я зря придираюсь к новым аристократам. Вот Петр Первый – разве не аристократ? А ел, тем не менее, руками, нечасто прибегая к шансовому инструменту. Вначале нас развлекал актёр, очевидно, специально для этого нанятый, но вскоре он публике надоел, и его убрали. Булгаков никак не расшифровывает: как это – «по-настоящему?» Так вот я теперь знаю как. После того, «как этого надоедалу (нанятого актёра) сплавили», общение пошло повеселее. Над столом повисли матерки в нотой «ля» и мягкими окончаниями и разговоры о том, кто где был, и кто где чего съел. Я уже не говорю про смех с полным ртом и ковыряние в зубах. Но самым интеллектуальным и светским стоит признать разговор о том, как Валуев помял охранника спорткомплекса, и правильно ли он поступил. Надо сказать, что мнения разделились, и возникло некое подобие спора, в чём я, подобно профессору Выбегалло, вижу «диалектический скачок» в развитии нашей аристократии. «Ля вибрасьен са моле Гош этюн гранд синь! Всё великое, товарищи, обнаруживается в малом. И мы утверждаем, что только разнообразие матпотребностей может обеспечить разнообразие духпотребностей». (Проф. Выбегалло) Хотя замечу, нельзя пускать простейших на застолье ботаников – пропадает ореол сакральности этой жизни за затемнёнными стёклами машин и решётками охраняемых парадных и появляется ощущение, что тебя надули. С кого тогда мне делать жизнь? Неужели с «товарища Нетте, человека и парохода?»
А тут на моём Крюковом канале, где я пишу работу, и где была написана «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…» произошла история повеселее. Это было сразу же на другой день после очередной победы известного питерского клуба. Стою я на своей точке около моста, рядом, за мной, какая-то степенная пара обсуждает мою работу, прохожие оборачиваются – всё, как обычно. Но вдруг из-за угла выворачивает гопник и показывает мне задницу. «Рисуй!» – командует. Стоит так вот и диктаторствует. Но я-то не курсистка из пансиона, а человек с двадцатилетним пленэрным стажем, я ему и говорю: «Заголи и часа три так постой, дабы я сумел «схватить»». Гопник от обиды и злости чуть действительно из штанов не выпрыгнул. Сделал рожу орангутанга и идёт ко мне. Подошёл и случайно глянул в работу. И тут произошло преображение. Гопник забыл о своих хулиганских намерениях и начал восхищаться работой и разговаривать сам с собой. А через пару-тройку минут – отвалил, извинившись. Стоявшая позади пара почти одновременно выдохнула: «Красота – великая сила!» Вот и судите тут, кто прав – моя поэтесса или Фёдор Михайлович! Ведь если я бы по-добренькому, допустим так, полюбопытствовал у хулигана, кушал ли он или на чём штаны носит: ремешке или бретелечках? То думаю, что получил бы по морде. Так что давайте оставим всех на своих местах: Достоевского со своими мыслями на своём привычном месте, а мою поэтессу оставим в покое там, где она есть, и не будем менять их местами с Фёдором Михайловичем.