Мысли из корзины_3

Размещаем здесь свои авторские тексты
Ответить
Меркушев Виктор
Почетный писатель форума
Сообщения: 120
Зарегистрирован: 07 авг 2007, 10:07
Откуда: Санкт-Петербург

Мысли из корзины_3

Сообщение Меркушев Виктор »

Сейчас я работаю в Лавре, мне там нравится, но мотив выбрал не самый удачный. Ничего, в таких случаях нужно его очень хорошо исполнить, найти такие моменты и «открыть» такие цветовые слои, чтобы они стали интересны сами по себе. По сути, это и есть чистая живопись, живопись, ради себя самой, и это бывает очень непросто – бодаться с подобной задачей. Но у меня такое бывало, недавно писал мост, композицию выбрал паршивенькую, но так написал свет, тени и воду, что и композиции никакой не надо. Есть, конечно, художники, строящие своё полотно на эффектной композиции, да и у меня такое бывает, но везёт в этом мне не так часто. В Лавре много монахов, нищих и блаженных. Один дурик всё вертелся вкруг меня, хорошо не подошёл, а то я не знаю, как с подобными духами разговаривать, с сумасшедшими у меня диалога обычно не получается. Там идет реставрация и работяги проявляют ко мне повышенный интерес. Ко мне подошел молодой рабочий и заявил, что-де церковь любой дурак напишет, а вот нас, табанящих разные железяки по территории не всяк. Он очень молод и недалёк, поэтому не знает, что семьдесят с лишним лет только этих работяг и писали, а церкви нет. Я немного просветил его в этом вопросе и сказал, что восстанавливаю тем самым утраченное равновесие. То, обстоятельство, что кто-то изображал рабочих, его поразило страшно. По-моему, он мне не поверил. Кто-то сказал: для того, чтобы послать человека куда подальше, необходимо познакомиться с ним как можно поближе. Так вот даже случайные знакомства доказывают незыблемость этой циничной по отношению к человечеству максимы.
……….
Продолжаю сейчас работать в Лавре. Мне даже нравится там работать: спокойно и тихо. Семинаристы совершенно мной не интересуются, проходят мимо, разговаривая об апостольском служении, я, правда, не понимаю: о чём это они. Территория там небольшая, но я полагаю, что ещё немного на ней задержусь, выбрав для себя иной мотив. Рабочие любопытствуют, но вот в субботу я там был, и они уже не проявляли ко мне не больше интереса, чем к помехе для своего движения. А движение там происходит в основном посредством телег, на которых рабочие вывозят мусор из реставрируемых помещений. Правда, вокруг меня возводят леса, которые уже мне мешают, но леса небольшие, в два этажа, которые тут же разбираются. На территории Лавры я заметил несколько тропических растений, в одном из них я узнал магнолию. Растения на зиму были укрыты еловыми ветками, может быть поэтому им и удалось перезимовать. У стен с южной стороны уже вовсю цветёт какой-то жёлтый первоцвет, обычно это бывает мать-и-мачеха, но тут явно что-то другое. Может тоже, что-нибудь южное.
В церковной пекарне хотел купить хлеба, но мне не хватило. Очередь, надо заметить, была очень большая. Не знаю, связано ли это с субботой, с постом или чем-нибудь подобным, но хлеб я всё-таки постараюсь там купить. Просто, интереса ради.
Знаменитый дуб, в который якобы попала молния, я там тоже видел, но он не произвёл на меня гнетущего впечатления: всё, что там находится, мне кажется очень камерным, без всякого величия и каких-то внутренних тайных смыслов. Возможно, из-за того, что в Лавре долгое время находился научный институт, он сильно повлиял на ауру места: лично я не ощущаю сакральности и намоленности, в отличие, скажем, Кирилло-Белозерского монастыря, где каждый кирпич смотрит на тебя, как икона.
……….
Готовлюсь к следующей пятнице – представлению «Автографа» в «Звезде» и отдаленно, наверное, напоминаю кота Бегемота перед балом. Организация мероприятия ведь лежит на мне. Наша характерная национальная черта – не брать на себя лишней ответственности: если есть возможность самоустраниться от решения какой-либо сложной задачи, все это обязательно сделают, оставив тебя одного в чистом поле. И потом на тебя всё свалят в случае неудачи.
А неудача – это же просто. Вчера третий раз прописывал парголовский пейзаж, и всё равно остался недоволен. Видно он изначально слаб по композиции, но что сделать – просто не знаю. Давно я не переживал такую очевидную неудачу так остро. Пейзаж в Лавре тоже хромает по композиции – я так думаю, ибо, когда всё хорошо, работа тебя сама «ведёт», и не надо над ней мучительно трудиться. Стал я за Троицким собором, его и пишу. Да, холодно бывает. Руки, конечно, мёрзнут, но перчатки всё же одеть нельзя: кисть сразу перестаёт слушаться. Да случается, что весь дрожишь, как овечий хвост, но не уходишь. Оптимист Рылов брал с собой лыжи и делал кружок-другой. Но самым стойким был Верещагин – того и сорок градусов ниже нуля не смущало. А в Лавре, конечно же, самая выигрышная композиция – это вид с реки Монастырки, и Никольский собор с прудом хорош, но мне надо сделать всё же то, что я начал. В следующий раз просто с подобными вещами надо сразу определяться. И спешить здесь нельзя. Говорил же нам всем об этом Александр Сергеевич. Вот уж в данном случае будущее однозначно определяет настоящее.
Был вчера на встрече библиофилов, это была объединённая секция: все группки собрались воедино для заслушивания доклада и представления очередного выпуска «Невского альманаха». Начали довольно живо, но закончили скандалом на почве неприязненных отношений друг с другом. Интеллигенты подняли такой хай, что восточный базар отдыхает. Непонятно только, как дальше там они фуршет остались осуществлять: ещё не выпили ни рюмки, а уже в друг друга злобно вцепились. Я ушёл, оставив эту блестящую компанию выяснять отношения без меня.
……….
В пятницу у меня был литературный вечер в редакции журнала «Звезда», в котором, по вине ли, или по неподготовленности организаторов мероприятия, мне случилось быть его соведущим. Народу, в общем, собралось немало, хотя никто из приглашённых мною поэтов не пришёл, хотя я и пригласил всех, кто имел к этому некоторое отношение. К этому я был готов, поэтому запустил «верняка» – двух собутыльников моего соседа, которые пришли туда выпить-закусить, что им было предварительно обещано. Я полагал, что если совсем никто не придёт, то авторы перед такой аудиторией бисер метать не будут, и сразу же приступят ко второй части – банкетной. Один явился довольно-таки прилично одетым, правда, зачем-то в женской кофте, а другой пришёл в совершенно невозможных тренировочных штанах и в рваных резиновых сапогах на босу ногу. Но самое неприятное, что последний, вероятно, очень давно не мылся и, несмотря на то, что он сел в последнем ряду, я, сидя в президиуме, был вынужден открыть окно, несмотря на возражения женщин, опасавшихся сквозняков.
До сих пор не могу отойти от этого пятничного вечера! Никогда нельзя примеривать на себя те роли, которые тебе не предназначены. Доклад на свои пятнадцать минут я прочёл, ни разу не сбился и не оговорился, поскольку его почти наизусть предварительно выучил. Ну и всё! Дали бы мне спокойно и торжественно досидеть до конца действа, словно заслуженному юбиляру. И после чего дали бы мне уйти, как язвеннику-трезвеннику, чтобы я не принимал участие в застолье. Но нет, всё пошло по самому худшему сценарию, который я даже не предполагал, поскольку во второй, неофициальной части всегда находятся люди, с лёгкостью берущие на себя эти приятные для многих хлопоты. Но с самого начала всё не заладилось. Сперва ушёл основной ведущий вечера – главный редактор, и корабль, явно потерял остойчивость. Я был в явном замешательстве, поскольку он вообще покинул зал, причёл свой уход никак не аргументировал, никому ничего не сказал, просто взял – и ушёл. Затем испарился и заведующий поэтическим отделом. Фоняков нахмурился и замолчал. Я сильно надеялся на своих авторов, но то ли они были не в духе, то ли наступил внезапный ступор, то ли ещё что. О других и говорить не буду – все словно бы дали обет молчания. Я ещё не был в подобной ситуации. В общем, всё не заладилось у меня сразу. Житель я теперь большей частью лесной: каждый день с утра уезжаю и работаю в лесу и репетировать шоумена как-то не случается. Я чрезвычайно строг по отношению к себе, и сказать, что меня огорчили несколько моих невольных оговорок, с которыми я мог вполне сойти либо за невежду, либо за выскочку – это ничего не сказать. Я очень тяжело переживаю такие вещи, особенно, когда мой доклад свидетельствовал совершенно об обратном: был дан культурологический анализ современной ситуации и соответствующий прогноз. Но как можно верить человеку не помнящему, как звали О.Брика, и путающего Городницкого с Городецким. Да это же Хлестаков! Вот, что первое придёт в голову слушателю. И мне бы пришло, сиди я в зале. А когда началась неофициальная часть вечера, я тоже допустил несколько ошибок: натурально заклинило память, и я не мог ответить на элементарные вопросы. Да ещё и алкоголь ударил в голову, поскольку я практически не пью. Я не знал, куда мне деваться, но уйти было нельзя, ибо я остался последним старшим матросом на этом корабле. Надолго запомню я этот вечер, если до сих пор кровь шумит в голове. Да, можно сказать, что люди всё превратно поняли, приняли меня не за того. И многое ещё чего не поняли. Вспоминается поэтическая манифестация Тютчева, данная в его гениальном «Молчании». Козыри держи всегда при себе, не раскрывайся – это же золотое правило. Но как это сделать, если тебя вот так засветили? Самое важное у шоумена – это его сценический образ, его маска. Этому, наверное, можно научиться, либо у человека должен быть такой дар. Выведи любого кабинетного ученого вести «Поле чудес» и он покажется полным идиотом. Ну что об этом сейчас говорить, что случилось, то случилось. А помощь пришла ко мне с совершенно неожиданной стороны.
Мои приглашённые на литературный вечер, взяв литровку водки и баночку маринованных огурчиков, вышли из залы и расположились в предбаннике редакторской, по левую руку от туалета, обособившись таким образом от остального общества. При осмотре моей сумки у меня не обнаружилась ещё палка копчёной колбасы, очевидно, они тоже прихватили её с собой, но мне об этом ничего не сообщили, хотя у меня не было бы никаких возражений. Я, не хотел, чтобы они так поступали, но они завозражали категорически, сославшись на необходимость закуривать при выпивке. Поначалу всё там, в коридоре, было тихо. Но затем оттуда начали доноситься крики и возмущённые голоса. Я понял, что «мои люди» начали веселиться. Это было для меня очень кстати, поскольку в зале для меня возник самый натуральный душняк. Я вышел в коридор и увидел, что джентльмен в женской кофте развлекается тем, что выключает свет в туалете, когда туда заходит очередная жертва. Второй не разделял такой забавы своего компаньона и отчаянно махал ему руками, дабы тот налегал на водку, поскольку не мог пить в одиночку. Я с трудом оттёр «женскую кофту» от выключателя и сел прямо под ним, справа от туалета. Теперь entrance в туалет был наглухо заблокирован одной шайкой для пришедших в toilet-table. Туалет был реально was occupied. Вскоре я убедился, что эта ситуация так и воспринимается пришлым народом, поскольку желающих его посетить больше не оказалось. Я подошёл к двери и посмотрел в зал. Народец там молча выпивал-закусывал, моё отсутствие если и сказывалось, то не катастрофически, разве что не было напружного оживляжа, который я создавал своим присутствием. Я решил, что пора линять. Захватив початую бутылку, мы пробрались в гардеробную. Тут обнаружилось, что «резиновые сапоги» были вовсе без верхней одежды. Из «Звезды» мы выбрались незамеченными. У меня было чувство ефрейтора-дезертира, оставившего своих солдат. Один из моих попутчиков хотел взять с собой недопитое, но я воспротивился, дабы последний нигде не залетел. Порешили сыграть в горнистов напоследок. Я от игры самоустранился, да и неизвестно когда «резиновые сапоги» последний раз мыли руки и чистили зубы. Друзья пару раз приложились к бутылке, после чего я решил выбросить ее в подворотне на Пантелеймоновской. Однако около мусорного бака сидел бомж. Я побрезговал передавать ему бутылку из рук в руки, и поставил её рядом с ним. Он обрадовался, сделал несколько мощных глотков и увязался за мной. То, что я с «друзьями», его нимало не смутило. Тем более, что в друзьях усмотрел родственных душ. Я не допустил братаний и мы двинули по Литейному. Бомж колбасился за нами пару кварталов, затем приотстал. Уже на троллейбусной остановке я услышал несколько его индейских выкриков приветствия, на которые «резиновые сапоги» ответили сиплым протяжным кличем. Наконец, мы сели на 8-ой троллейбус, что очень подходит для «сапог», пришлось их самостоятельно обилетить, ибо просто давать деньги на проезд таким людям нельзя, с приключениями поедут зайцами и усугубят ситуацию пивом. А затем, как обычно: протокол и сутки в «обезьяннике». Надо сказать, что такой нагрузки на моё обоняние у меня не случалось давно. До Финбана я был вынужден дышать с «сапогами» его атмосферой, даже кондукторша ушла со своего места, и толкалась на задней площадке. У метро с «кофтой» мы вышли, пришлось обменяться с «резиновым сапогом» крепким мужским рукопожатием. Дома я никак не мог придти в себя, поверить, что всё кончилось. Я долго отмывался в душе и, даже принял ванну, чтобы успокоиться. Успокоиться не удалось, заснуть также. Вся эта бадяга смутила праздник в моей душе, правда этого никто так и не увидел. По мне никогда ничего не заметно. Это обстоятельство заставляет вспомнить одного известного психиатра, утверждавшего: «Шизоид как дом, снаружи холодный и мертвый, в котором, за плотными шторами, полным ходом идет бал...»
……….
Я по-прежнему работаю в Лавре. Что-то не могу я, как раньше, за день-другой закончить работу: и раз выходишь, и два, и десять. Кроме того, я присмотрел там неплохой вид через реку Монастырку, Лавра там предстаёт во всём своем великолепии, с многочисленными корпусами, мостом и стенами. Минус только в том, что там нет тени, и, наверное, придётся брать с собой зонт. И серьёзный минус ещё в том, что самый дальний край Ново-Лазаревского кладбища, это совсем рядом с моей новой точкой, облюбовали бомжи. Часть стены кладбища там разрушена и проделан небольшой лаз, который бомжи забаррикадировали деревянными щитами, которые используют и в качестве кроватей, заваливая себя грудами тряпья, которое сушится там же. Ну а живописный берег реки традиционно использует шпана и пыяки. Пыяки располагаются там тёплыми компаниями, особенно в пятницу и гомонят не умолкая. Меня пыяки не беспокоят, хотя некоторые пробуют, но я так на них смотрю, что у них весь хмель вылетает из их дурной головы. И заговаривать они уже больше не пробуют. Вообще со мной заговаривают только тогда, когда я сам не против переброситься фразой. Но от пьяниц и шпаны всё же предпочитаю держаться подальше. Что за несчастливый такой день – пятница! Работать сложно везде. Все навеселе или… Или вот я работал по пятницам у Мечети. У мусульман – это день, что-то вроде субботы у иудеев. Народец роится около меня. С ними невозможно не разговаривать, я уже сделался небольшим психологом, дабы иметь такую возможность – работать на улице. И вот совсем недавно у меня в этом смысле случилась досадная осечка. Я стоял в Лавре у Троицкого собора, у зарешеченного выхода и всяк меня спрашивал, можно ли там пройти. Разозлили к сто первому разу страшно. Сначала я решил закосить под мусульманина и пропеть известные мне суры Корана, но, подумав, что вряд ли это будет убедительно, решил предстать киевлянином, приехавшим «тiльки з ранку». Моя речь: «Тобi здаеэться, що я дома! Я зайнятий серйозним дiлом! Менi нема коли розважатися теревенями!» – имела должное действо лишь на богомольных старушек, которые с «Господи, прости», начинали искать выход самостоятельно. Но вот на заматерелого дубаря, услышавшего нерусскую речь, впечатления это не произвело. Он разразился такой гнилой матершиной, что некоторых слов я даже не разобрал, хотя, будучи в армии, несколько дней пробыл в матросском кубрике, пока не пересёк, наконец, Кильдинский пролив.
Из книжных работ мне привелось сейчас заниматься поэтической книгой. Да, давненько я не брал в руки шашек! Очень давно не читал подобных стихов! И не встречал авторов, спорящих с очевидным: что «без толку» слитно не пишется, что кариатиды – это обязательно только женские фигуры, да и много ещё чего. Как-то Лев Куклин говорил мне, что в литературу пришёл неграмотный писатель, в живопись – художник не умеющий рисовать, и везде – лентяй. Ему, ученику Светлова, это вообще было непонятно. Почему-то раньше меня идиотские тексты сильно забавляли, и что там говорить, обожал я всякую дурку, наизусть учил, друзей смешил. Читал с выражением, изображая вдохновение. «Когда фиглярин вдохновенный!» Сейчас меня это стало раздражать. Зачем этим заниматься, когда твой стих не ходит и в копейку», как говорил мой любимый Александр Сергеевич.
……….
«О рыбке поёт рыболов,
О птичке поёт птицелов,
А я о Лавре пою!» Да и как мне о ней не петь, когда я вот уже с середины марта работаю там. Меня там уже знают все завсегдатаи, включая приблудившихся бомжей и нищих, полагаю, что если я после работы пристроюсь просить подаяние на монастырском мосту, остальные нищие не шибко будут и возражать, свой всё-таки. Солдат в фуражке милицейской, что всегда сидит слева от бабки в серой рваной шубе и кирзовых сапогах, всегда со мной вежливо здоровается, когда я прохожу мимо, а худой ненормальный, который ходит по мосту взад-вперёд, и быстро-быстро так говорит, завидев меня обретает на некоторое время рассудок и спрашивает, где я буду работать сегодня: за Монастыркой или «у них». У них, конечно, лучше – там есть тень, в которую я прячусь от солнца. И долгая работа там позволила мне понять это место, и оно мне начало нравиться. Вот уж чистейшая правда: стерпится – слюбится. И только со священнослужителями у нас любовь без взаимности: те меня не любят, зло косятся и презирают всем своим надменным видом. Я уж решил немного прихорошиться – снял свой страшный кожаный сюртук, а главное не надеваю свой картуз, дабы им на меня смотреть было не так неприятно. Ан нет, не люблять меня они и всё тут! И куртку я одел поприличней, и джинсы, но ничего не помогает – насильно мил не будешь! Разве что нищие, меня не узнав, начали жалобно лезть ко мне, требуя денег, но, увидев, что это я, перешли на нормальное общение. А вчера я увидел, где ночуют некоторые обитатели Лавры. Оказывается в трансформаторной будке, у которой полуразобрана задняя стена, обращенная к ограде. С ними, там же, спит пёс, он-то и залаял на меня, когда я приблизился, чтобы изучить странный ночлежный дом. Как там никого не долбанёт током – непонятно. Гудит всё, искрит и поле СВЧ воздействует, но им всё нипочём. Хотя – что такое невидимое электромагнитное поле, когда тут и грязь, и дрянь, и рвань!
……….
И вот вновь, подобно Дуремару, я опять обустроился поближе к воде. Теперь я расположился на пересечении Мойки и Крюкова канала. Вдали Исаакий, слева – Новая Голландия. Место весьма не часто мной посещаемое, поэтому мне почему-то припомнилось, как мы с моим приятелем Славой Лапинским прогуливались вдоль каналов Новой Голландии, смотря на бледный город в мутном болезненном дрожании белой ночи, и мечтали стать художниками. Очень давно это было. Я только что пришел из армии, а Слава закончил университет и занялся комсомольской работой на объединении «Знамя труда». Кажется оргработой он там, что ли, занимался, и был одним из заместителей Секретаря, как и я, впрочем. Правда, он был освобожденным, я – нет. Я возглавлял, страшно подумать, военно-патриотический сектор. Это потом уже Слава стал легендарным депутатом Ленсовета Первого созыва, а ныне – известным адвокатом, недавно выигравшим громкий процесс, о котором писала вся наша и не наша пресса. Но вспомнил я его не по этому поводу, а по поводу этого болезненного света начинающихся белых ночей, падающего на город с середины апреля, которые я ненавижу всеми фибрами своей души. Ведь не так часто я бродил по городу белой ночью. А может быть потому, что на Крюковом облепили меня со всех сторон молодые художники, снисходительно позволившие своему старшему собрату устроиться рядом. Тоже подумалось: зачем зря время теряют, ибо почти все они выберут для жизни себе иное занятие, и будут отравлять жизнь своим домашним рассказами и истериками по поводу своего несостоявшегося выбора. Никогда не забуду, как на первом курсе в аудиторию вошёл наш педагог по живописи – Ежков и бывало заявил, что де, зря стараетесь, ребята, всё равно только одному из вас это занятие будет хлебом. Каждый тогда подумал, что это про него. Но вышло всё по Ежкову – только я и болтаюсь по городу и пригороду с этюдником за плечами и зарабатываю этим на хлеб. Мелькнула во мне эта мысль и погасла. Возвращаюсь назад набережной канала, смотрю – Лапинский! Стоит, скромненько так, словно меня ждёт. «Узнал меня, Слава?» – спрашиваю. «Узнал», – говорит, а сам смотрит на меня как-то растерянно. Ну, поговорили, и я в беседе, почти незаметно развёрнуто представился. Вижу, человек преобразился. Видимо, вспомнил. Поругал свою жизнь нелёгкую. В этой связи мне вспомнилось стихотворение Екатерины Второй «Эх, трудновато жить!» Ещё раз прав оказался мыслитель, заявлявший о равном количестве счастья в любой жизни. Поговорил я со Славой и подумал о том, что, наверное, для того, чтобы чего-нибудь добиться, необходимо не отрываться от своей стаи и лететь, лететь в ней, перекликаясь с вожаками курлыканьем. А я, как колобок: из одной группы держу путь в другую, везде чужой и нигде долго не задерживаюсь.
На объединении, где мы со Славой работали, мне, как одному из «комсомольских богов» дали в нагрузку местного литератора, раз в две недели выпускавшего газету «Трудовое Знамя». Я был у прекраснейшего Александра Яковлевича самой первой проверочной инстанцией. А поскольку я сам был, говоря словами Блока «поэзии вовсе не чужд», и писал вирши подобно поэту Рюхину из «Мастера и Маргариты» с неизменным «взвейтесь и развейтесь», то это и стало моей любимой средой обитания. А стишата я писал очень весёлые, вот такое, к примеру:
«Первой нотой в победном гимне,
Первой буквой в истории новой,
Революцией вписан Зимний
Алым цветом в строке свинцовой…»
Это уже потом было:
«Может ли что в жизни измениться
От судьбы нам некуда деваться –
Если в гастрономе нет «Пять тридцать»,
Берём – «Шесть двадцать!»
Правда такое там я не печатал – спасала самоцензура.
Так вот, пришёл я однажды к секретарю парткома и говорю: «Давайте-ка, Анатолий Иванович, мы с вами при нашей почти краснознамённой газете создадим поэтический клуб имени капитана Лебядкина! Туда будут приходить молодые рабочие, отучаться от бутылочки и переключаться на высокое, так сказать!»
«Хорошая идея, товарищ Меркушев!» – сказал секретарь, – «А этот, как его, Лебядкин, не герой ли Советского Союза?»
«Ещё какой герой!» – зарапортовал я, – «один из наипервейших!»
«Тогда – лады!» – заключил секретарь.
Так я стал основателем поэтического клуба имени литературного персонажа из «Бесов». И никто, ни разу не спросил меня, зачем я так жестоко приговорил два десятка местных графоманов быть под тенью омерзительного пьяницы от Федора Михайловича. Остаётся предположить, что никто из всех этих сотен людей – надзирающих и проверяющих так никогда и не держал томик с этим шедевром Достоевского! Да, а я что лучше, что ли? Вот недавно мне, как порядочному, подарили книгу Лоренса Стерна. А я совершенно не в курсе кто таков этот самый Стерн. Стернова знаю, Стерна – не знаю. Что-то помычал для приличия, открыл книгу, бумагу понюхал, поблагодарил… Слава богу, там фамилия Шкловского стояла, он об этом романе там что-то написал, так я хоть и не по существу, но сказал-таки пару фраз. И вылез из неприятного положения. А Стернов, надо сказать, личность – совершенно замечательная. Его всяк запоминал, с кем он пересекался. Помню, сижу я у Мочалова, чай пью, а по кухне его домашний ворон скачет: прыг-скок! Перья на хвосте все выщипаны, драный, выходит, ворон у Мочалова. Мочалов ворона с рук кормит, радуется. И вдруг я ни с того, ни с другого о Стернове вспомнил. У Мочалова даже спина заклинила, а мочаловский ворон клюв раскрыл и смотрит на меня, взъерошив последние перья. Чего, думаю, их всех разом вдруг перекосило? Но потом понял, когда Стернов принялся мне ночью звонить и разговаривать со мной о поэзии. Но я-то не рафинированный интеллигент, могу и по матушке послать и даже ещё дальше, и вообще много других букв знаю. Поэтому, со мной этот номер не вышел, но не все мои знакомые наделены столь «бесценным случайным даром», щедро мне отсыпанного природой, поэтому, получили по полной.
Ответить