Отпуск слесаря Петрова

Еще ворочался Петров, проснувшись в первый день, упорствовал, глаза не открывал. Но сон не утка глупая — подманивать его. Поднялся неохотно. В трусах по комнате ходил, поставил в кухне чайник на плиту. Пошел, умылся. Поскреб ногтем щетину. "Пусть борода растет", — подумал.

Он чай покрепче заварил в большой железной кружке. И пил, не обжигаясь, не дав ему остыть. Сидел, напившись, без движений. Осматривал пространство. И видел он: пятнисто-серый потолок, на абажуре паутину.

"Чего же я сижу? — Петров подумал, — еще и отпуск не отмечен". Собрался быстро и в трико, в сандалиях на босу ногу спустился вниз и вышел из подъезда. Купил закуски, сигарет и три бутылки водки — одну всегда на утро оставлял.

Пожарил два яйца, вернувшись, залил их майонезом, порезал колбасы, сказал: "Ну, с отпуском тебя",— и выпил водки полстакана и сразу закусил. Глаза закрыл и ожидал: огнем лилась по пищеводу, упала в жаждущий желудок и там уютно растеклась, согрелась водка и парила. Налил еще и молча выпил. А с третьей бабку помянул, — жена скончалась прошлым летом и больше у Петрова никого.

Ходила бабка в церковь. Петров ей не мешал. "Мне все равно", — он думал. Прибил ей полочки в углу, она поставила иконы, повесила лампаду. Теперь они остались. Но он молиться не умел, смотрел на них, как на картины. Лампаду зажигал, чтоб только вспомнить аромат, плывущий по квартире.

Он словно чувствовал ее, — сухие руки и лицо, и круглый маленький живот, и запах теплой кожи. Все увядало вместе с ним и тем роднее становилось. Пока смешливое лицо не обратилось в строгий лик, и он подумал в первый раз, — ничто их больше не роднит. Как будто жизнь прожил один. А может быть, придумал.

Теперь он закурил. Меняется пространство после третьей — неуловимо и легко, и время мягче протекает, не так безжалостно к нему. Скользит, как шёлковая нить, и раны рваные края без боли зашивает.

Петров пьянел. Одна бутылка опустела, стояла на полу. Петров открыл вторую, окурок в блюдце затушил. Поднял стакан и выпил. Последний отпуск у него, последний год работает Петров. Потом лишь пенсия и дача, — лопата, грядки, пескари. "Еще немного, — думал он, — еще лет десять может быть — и я с бутылки буду пьян, с одной бутылки, как пацан". Все чаще юность вспоминал.

Сейчас все хорошо. Пошел достал альбом семейный. Они вдвоем — в Крыму, на даче. Она всегда с улыбкой. Теперь, конечно же, фальшивой. Ну, может, просто неуместной. Не зря Петров сниматься не любил.

Сейчас, конечно, лучше, — Петров просматривал альбом без стариковских быстрых слез. Ведь год почти уже прошел и слез тяжелых не осталось. Но пустота не исчезала. И по привычке, засыпая, свободным место с краю оставлял. "Ну ладно, ну помянул, и хватит", — Петров подумал. Закрыл альбом, отнес его на место и вышел на балкон.

К зениту солнце приближалось. По-летнему палило. Исчезли запахи весны, — холодной, влажной, вот только что проснувшейся земли, подгнивших листьев прошлогодних и травы. Растаял снег в тени, просохли лужи. Пора на дачу.

На даче дел невпроворот. Соседка по участку на лето переехала уже. Всегда там раньше всех. И тоже вдовствует она. А через год — на пенсию ему: на даче жить до снега будет, колоть дрова, камин топить. Вставать с рассветом, с закатом спать ложиться. Работать, отдыхать — когда захочет. О чем мечтал всю жизнь. Вечерний дождь с грозой и солнце утром. Лопата, грядки, пескари...