Маша и Марина

1.

В свои 22 года Марина была сложена куда лучше Маши, своей старшей сестры. Высокая, статная, с гармонично развитой грудью она могла бы легко затмить Машу — невысокую, похожую на мальчика и с такой же стрижкой. Крепкие, обтянутые очередным подарком сестры, бедра, как мотыльков ночной фонарь мгновенно привлекали взгляды мужчин. Но ненадолго; на смену пожирающей и обволакивающей самоуверенности в них, начинало вдруг сквозить недоуменное удивление, когда предмет их сиюминутной страсти, постояв около ларька с мороженым, не начинал неуклюже раскачиваться в нелепой, чудаковатой походке.

При столь совершенной фигуре лицо Марины оставляло желать лучшего: одуловатое, неправильной формы, оно в первый момент вызывало подсознательное отторжение, но уже через мгновение располагало к себе подкупающей открытостью и чудесно наивным взглядом ясных голубых глаз.

У Марины была болезнь Дауна.

Но она ее нисколько не смущалась, больше того, она просто не знала о ней.

Комплексовала по этому поводу Маша. Несмотря на редкое исключение из правил, прекрасную фигуру при такой болезни, Машу душила безысходная несправедливость природы, сыгравшей с генами Марины в третий лишний; неисправимая жестокость мира к тому маленькому беззащитному ребенку, который вырос у нее на руках в большого, но еще более беззащитного ребенка. Разумом Маша понимала случайность выбора, остановившегося на ласковой голубоглазой девочке, но принять его не могла. Как вернувшиеся из боя солдаты чувствуют безраздельную вину перед оставшимися на поле боя товарищами, так и она подсознательно испытывала это горькое чувство, которое постепенно трансформировалось в обостренное ощущение долга перед остановившейся на четырехлетнем уровне развития Мариной.

Они жили вместе в подаренной родителями однокомнатной квартире в тихом центре. К слову сказать, отец и мать сестер не могли видеть Марину каждый день. Им казалось, что это расплата за какие-то грехи. И они были очень рады, когда Маша взяла под опеку младшую сестру, и помогали всем, чем могли, чтобы дочери ни в чем не нуждались. Лишь раз в неделю в субботу вся семья собиралась на обед в небольшой квартирке сестер.

Маша и сама неплохо зарабатывала, но никогда не отказывалась от помощи родителей, чувствуя, что эта плата для них самих гораздо нужнее.

Так и жили.

Маша одевала Марину по последней моде и водила в лучшие салоны города, будто пытаясь компенсировать жестокую насмешку природы.

Марина всегда была рядом с Машей, не отходя от нее ни на шаг. Первое время Маша пыталась развить сестру, давала ей простые поручения, которые та с безумной радостью выполняла, пока не случилась большая неприятность, едва не закончившаяся несчастьем.

После вечерней прогулки по парку, подходя к дому, Маша вспомнила, что не купила хлеба и, отдав Марине ключи и сказав идти домой, побежала в магазин. Она делала так уже не раз и не волновалась, да и до дома оставалось не больше ста метров. Но около подъезда, где днем грелись на солнышке и перемывали кости соседям местные бабушки, собралась компания незнакомых подвыпивших подростков. Смеркалось, и они смелели с каждой минутой. Когда же Марина проходила мимо, они ее окликнули. Та послушно остановилась и обернулась к ним, стараясь разглядеть в темноте, кто именно ее позвал. Они же, видя, что молодая, хорошо сложенная женщина, откликнулась на их зов и не боится, обступили со всех сторон и стали нагло ее обнимать. Марина, конечно же, не понимала, что от нее хотят и, дружелюбно улыбаясь, смотрела на всех удивленным взглядом. Только когда один чересчур осмелевший подонок резко сдернул с плеча бретельку сарафана, последнего любимого подарка сестры, глаза Марины мгновенно наполнились ужасом и она, присев на корточки и повиснув на цепляющихся руках, завыла страшным, нечеловеческим голосом. Этот глухой, леденящий кровь вой в треть секунды разогнал всю свору недоделков. Так ее Маша и обнаружила: на корточках, привалившуюся к скамейке и уже тихо-тихо подвывающей.

Через час Марина уже сладко спала, крепко сжав руку сестры и улыбаясь хорошим снам. А Маша просидела и проплакала на кровати до утра.

С тех пор ни Маша не отпускала, ни Марина не отходила от сестры ни на шаг. С тех же пор Марина стала бояться темноты и с наступлением сумерек пыталась быстрей попасть домой, а придя, включала все освещение, которое было в квартире. Маша не противилась. Самыми страшными были зимние вечера, когда Маша была еще на работе, а за окном уже властвовала непроглядная чернота. В такие моменты Марина несмотря на включенную иллюминацию не находила себе места. Потом шла в прихожую и, свернув свои метр семьдесят пять и двадцать два года на подставке для обуви, съеживалась и, словно собака, тоскливо ожидала знакомый звук поворота ключа.

Женихи не жаловали Машу. Побывав единожды у ней в гостях они уходили подавленные и больше никогда не возвращались. Конечно же, это было из-за Марины. Но она хотела сделать, как лучше и все время вертелась около и между сестрой и ее гостем.

Только однажды, не выдержав очередного хлопка входной двери, Маша, захлебываясь горькими слезами, высказала все Марине в лицо. Та, ничего не поняв, но услышав крик и уловив обиду в голосе сестры, разревелась сама и, опустившись на пол, обняла колени Маши, всхлипывая и сотрясаясь всем своим красивым телом.

Проревевшись, сестры никогда больше не возвращались к этому вопросу, а Маша решила, что им вполне хватит друг друга.

Всех сложнее давались Маше "выходы в мир", когда в выходные они отправлялись в салон или супермаркет, развлекательный центр или городской парк. Привыкнув за неделю к поведению Марины, как чему-то естественному, Маша каждый раз среди шума полноценной жизни вновь пригибалась от безысходности отведенного им страдания. Но отказаться от таких "выходов в свет" не могла, им так рада была Марина…

Хотя с ней случалось всякое. Как-то раз, она не поделила очередь на игровой автомат с 10-летним пареньком. Тот, видимо, почувствовал, что взрослая женщина во многом уступает ему и попытался ее отпихнуть. Марина же недолго думая дала по башке малолетнему придурку, но не рассчитала, и паренек, упав, завопил так, что невесть откуда взявшаяся мамаша буквально разорвалась от ругательств, приложив и ее и сестру и жизнь и всех и вся, вставляя незнакомые Марине слова. Но Марина насупилась и не ничего отвечала. Толстая стерва закончила ненавистническую тираду словами: "А таких, вообще нельзя рожать!"

После воцарившейся на секунду паузы Маша молча повернулась и, взяв за руку сестру, пошла прочь. Марина удивленно оглядывалась и пыталась улыбнуться, так и не поняв, о чем шла речь.

Летом они часто жили на даче. Их сосед по участку, Пал Егорыч, был добродушен и почти всегда пьян. Он сбегал от жены на дачу при первой возможности и пил там все выходные, а иногда и больше. Его жена, мелкая стервозная и гулящая актриса появлялась на даче крайне редко, в основном, когда Пал Егорыч задерживался дольше обычно и нуждался в срочной доставке в город.

Но на дачу он ездил обычно сам на купленном у армейцев УАЗике и всегда заезжал за Машей и Мариной, к которым привязывался все больше и больше. Один раз, он даже, предварительно напившись до состояния полной искренности, предлагал Маше стать его женой. Та только грустно улыбнулась и отправила незадачливого жениха спать. На следующее утро Пал Егорыч ничего не помнил о ночном предложении, а может, делал вид.

Поездки на соседском УАЗике были одним из любимых занятий Марины. Она всю дорогу глядела, как ловко Пал Егорыч орудует рычагами управления и рулем. Сколько раз она просилась проехать хоть чуть-чуть. Но ее, как и положено детям оставляли за рулем уже на даче, предварительно выдернув ключи из замка зажигания. Она не обижалась и часами довольствовалась тем, что в точности повторяла все движения Пал Егорыча по пути из города на дачу. Многие, проходя мимо, удивлялись, видя взрослую женщину, напряженно крутящую руль в заглушенной машине. Но, лишь на мгновение поразившись увиденному, шли дальше по дорожке своей собственной, непростой жизни.

2.

Однажды, ранней весной, когда прошлогодние сухие листья, что так весело шуршали под ногами еще полгода назад, ярко желтой осенью, только-только оттаивают из-под снега, бурые и некрасивые; когда железный заборчик газона разогревается днем от искрящего любвеобильного Солнца и щедро делиться полученным теплом со слетевшимися, беспрерывно орущими птицами, а утром снова покрыт изящным узором инея; когда не хочется думать ни о чем, а просто хочется жить; безоглядно и наслаждаться жизнью, Маша и Марина в первый раз в наступившем году поехали на дачу.

Как обычно, за ними заехал Пал Егорыч. Он балагурил всю дорогу, часто подмигивая сестрам и то ли спрашивая, то ли утверждая: "Нуте-с, сезон открываем?!"

Марина широко улыбалась ему, благодарно отзываясь на его хорошее настроение. Маша же, напротив, будто не замечала неунывающего соседа. Она смотрела застывшим взглядом сквозь боковое стекло и мягко улыбалась.

Мимо проносились все еще заснеженные поля с черными проталинами, густо усыпанными вороньем; светлые березовые перелески, последние дни прозрачные и глубокие перед тем, как взорваться разноцветным буйством жизни; только легкие едва весомые вуалевые облачка не отставали от резво бегущего УАЗика.

Словно весь мир обеспокоено и радостно шептал: "Сейчас, сейчас! Еще немного! Что-то произойдет! Сейчас…"

"Как хорошо", — думала Маша. Она неотрывно глядела на готовый распуститься причудливыми цветами мир и словно становилась частью его, растворялась в нем, смешивая свое дыхание, свою плоть с невесомой, эфемерной материей за стеклом. И солнце признательно грело ее лицо: сухие губы в едва заметной улыбке, тонкие морщины возле серых глаз, полуприкрытые подрагивающие веки. "Как хорошо!"

"Я тоже хочу поехать!" — тягучий голос Марины вернул Машу на землю. Она взглянула в лицо, готовой расплакаться сестры, и внезапно комок подкатил к ее горлу. Закрыв глаза и спрятав слезы под веками, Маша взяла себя в руки. "Ничего. Выдержим, выживем…" — тихо прошептала она.

Весна в дачном поселке еще не наступала. Спасибо УАЗику, иначе тащиться бы им по мокрому снегу от самой трассы.

Пал Егорыч помог девушкам прокопать дорожку к дому, затопить печь и ушел к себе разгружать вещи. Не прошло и получаса, как Марина побежала за ним и позвала пить чай на террасе. Вот уже несколько лет это была своеобразная традиция открытия дачного сезона. Явился Пал Егорыч с уже приподнятым привезенными запасами настроением и болтал без умолка. Марина, не отрываясь, смотрела ему в рот, а Маша по-доброму улыбалась.

На холодной, не успевшей прогреться террасе горячий чай превращался в клубы загадочного пар и приятно обжигал губы. Дачный сезон начинался.

После чая сестры принялись прибирать в доме, мыть и чистить непонятно откуда взявшуюся за зиму пыль. Это занятие увлекло их почти до самого вечера. Закончив, Маша дала Марине большую яркую книжку, а сама, взяв лопату и ответив на вопросительно тревожный взгляд сестры: "Пойду, снег с крыши скину", поднялась наверх.

Первое время Марина чутко слушала ровные скребки на крыше, но потом, увлекшись историей про аленький цветочек, чуть высунув язык от напряжения, вглядывалась в завораживающие картинки и пыталась представить: и прекрасный сад и великолепный дворец и красивых с удивительными хвостами птиц.

Вдруг, Марина вздрогнула и прислушалась: ничто не нарушало спертой тишины вокруг. Испуганно вскочив, она бросилась на улицу, беспрерывно крича: "Маша! Маша!"

Едва выбежав на крыльцо, она запнулась о лежащую сестру, и с грохотом растянулась рядом. "Маша!" — Марина улыбнулась сквозь слезы. Но Маша даже не шевельнулась на ее зов.

Маша упала неудачно, соскользнув с предательски обледенелой крыши прямо на вычищенное крыльцо. У нее были сломаны обе ноги и, находясь в болевом шоке, без сознания, Маша только тихо стонала, каплю за каплей отдавая свою жизнь.

Марина закричала. Сестра, которая была ее единственным оплотом в этом непонятном мире лежала неподвижно. Страшнее того, ей была необходима срочная ее, Марины, помощь; маленькой, беззащитной и одинокой.

Марина села в снег и тихо заскулила, словно щенок, отбившийся от матери. Вдруг, ее беспомощный взгляд упал на освещенное в наступающих сумерках окно Пал Егорыча. Часто дыша ртом, Марина неуклюже побежала на свет, несущий ей, казалось, единственную надежду.

Пал Егорыч был мертвецки пьян. Он никак не реагировал на все удары, которыми награждала его Марина, безостановочно плача и крича: "Пал Егорыч! Пал Егорыч!"

Устав она села и обессилено завыла, не зная больше, как спасти самое дорогое, что у нее было. Нет ничего страшнее этого. Но нет ничего страшнее этого для четырехлетней девочки.

Прислонившись к серванту, Марина тихо умирала вместе с лежащей неподалеку сестрой.

Вдруг, напротив ее глаз на стареньком бумажнике блеснули ключи. Те самые ключи, которые ей никогда не давали…

Великое происходит в жизни один раз. И этот час для Марины наступил.

Схватив ключи, она побежала к Маше, плача и падая, но крепчайшей хваткой сжав в кулаке залог их спасения.

Легко перенеся на заднее сиденье невесомое тело сестры, Марина села в привычное водительское сиденье. УАЗик завелся с первого раза и она, забыв о задней скорости, включила первую. Испуганно затихнув от ужасных толчков, Марина тронулась и, свалив забор и проехав по жалобно хрустнувшим кустам малины, вывернула на дорогу.

Конечно, она не думала, как надо ехать и не знала. Но не только заученная последовательность движений устремляла автомобиль вперед. Было что-то еще. Что-то еще между напуганной Мариной за рулем и беспомощной Машей на заднем сиденье, что непреодолимо влекло УАЗик к спасительному зареву города.

Марине было дико страшно. Все ее неразвитое сознание содрогалось от ужаса, казалось, шедшего ото всюду, но более всего от тихого стона позади. Марина захлебываясь ревела в голос всю дорогу, щурясь и чуть отворачивая по-детски голову от летящих навстречу ярких огней.

Это он! Красный крест на белом светящемся фоне! Марина резко вывернула руль и вдавила две педали, но УАЗик, мчавшийся на большой скорости, не успел затормозить и, смяв ограду, ткнулся тупым носом в придорожный тополь.

Марина даже не почувствовала удара о стекло и кровь, быстро закапавшую со лба. Она выбралась из машины и побежала к освещенному зданию с припаркованными белыми, в красных крестах машинами. До больницы оказалось еще довольно далеко. Из последних сил она бросилась сквозь освещенные двери, задыхаясь от физического и нервного напряжения.

Увидев вбежавшую в крови женщину, дежурная приемного отделения срывающимся голосом позвала на помощь…

"Там, там!" — Марина беспрерывно ревела, показывая рукой в сторону машины и отбиваясь от пытающихся ей помочь рук. Вырвавшись, она поспешила обратно к тополю.

Размазывая кровь со слезами по лицу, Марина улыбалась. За ней бежали двое санитаров.

3.

Теплым утром, когда свежий, еще пахнущий ночной росой, воздух проникал сквозь приоткрытые форточки в больничную палату, Маша сидела на кровати у окна. Несмотря на ранний час, безудержное весеннее солнце буквально купало ее в своих лучах, с каждой секундой легко даря выздоравливающей Маше так необходимую сейчас жизненную силу, от которой, впрочем, зависит все живое на Земле.

Марина была рядом, и Маша не отрывала от нее пристального взгляда. Что так искрило в нем? Признательность? Жалость? Сочувствие? Или благодарность? Наверное. Но более всего он был полон любви. Любви к той, которой она отдала себя всю.

Маша улыбалась. Но солнце все же предательски поблескивало на влажной дорожке, пробежавшей по розовеющей щеке.

А Марина, казалось, не замечала сестры. Она примостилась на свободной кровати у другого окна и была очень похожа на медсестру в белом больничном халатике, если бы не одно обстоятельство. Часто макая овальный венчик в пробирку, заботливо подаренные пожилой сиделкой, Марина с большим увлечением пускала мыльные пузыри, переливающиеся на солнце разноцветными разводами.

Пузыри вереницей отлетали прочь и бесшумно лопались, доставляя замершей на мгновение Марине неподдельную радость.