Корабельная кость

Как объяснить маме, почему ты так часто не ночуешь дома, с ней? Как простить ей то, что она оказалась обычным человеком, не больше и не меньше других заслуживающим твоего доверия? А ведь ты так привыкла доверять одним, и ни за что — другим!

Ты всё же стараешься иногда бывать дома. Он говорит, что это хорошо: хоть по ночам ты и оказываешься всё там же, скованной, тебя уже стали меньше замечать, смотрят удивлённо — ведь ты можешь мыслить, можешь говорить, можешь вспомнить всю свою жизнь целиком и, при всём при этом пытаешься исполнить желания хозяев... И видишь, что те не знают, чего хотят. Они абсолютно беспомощны.

Недавно ты остановилась перед зеркалом, не понимая, что ты в нём видишь... скорее всего, просто зеркало. Наверное, ты стала старше.

Сегодня вы были в лесу. Странно, но ты ни разу не была до этого в лесу — только в детстве, с мамой, когда была ещё совсем маленькой.

— Посмотри, — сказал он тебе, — эти три сосны, они похожи на три корабельные мачты.

— Он приплыл сюда так давно, они такие старые!

— Скорее всего, он был здесь, когда деревьев ещё не было... так или иначе, он был здесь всегда...

Ты навсегда запомнила тот лес, навсегда осталась в нём, помнила о нём всегда. Даже когда уехала, потому что не могла оставаться больше в этом городе, хозяева не могли больше находиться рядом с тобой. А он остался, звонил совсем недавно... у него, где-то там на заднем плане, играла музыка.

Он остался — и дело здесь не только в том, что ему не хватает денег, чтобы уехать, не только в этом... врядли ты когда-нибудь вернёшься сюда, к своим цепям, вашим цепям — ведь ты уже почти выросла из них. Но вы можете продолжать встречаться в письмах, которые вы друг другу пишете, в трубке телефона можете слышать голоса друг друга. Продолжает видеть тебя в своих снах, но ещё чаще видит тебя наяву. Желает видеть тебя всегда...

Громкая музыка мешала сосредоточиться, я не мог думать дальше — музыка в кафе была слишком громкой. Я оторвал взгляд от листа передо мной: зелёные и синие пятна подсветки плыли по стенам, освещение было достаточно ярким, но я не мог узнать ни одного знакомого лица в тех, что окружали меня. К этому я никак не мог привыкнуть: пока я учился, знакомые лица как-бы окружали меня защитной плёнкой, которая теперь, по окончании школы, исчезла, и иногда я забывал, что могу дышать и без неё — тогда мне начинало казаться, что сердце моё остановилось, перестало биться.

Я полез в нагрудный карман, вытащил часы, открыл стальную луковичку: они остановились, секундная стрелка не двигалась (я бы поднёс их к уху, чтобы проверить, тикают они или нет, но из-за громкой музыки вряд ли хоть что-нибудь услышал бы — в данный момент я не слышал даже собственного дыхания).

Я всё время думал о моей любимой так далеко от меня и о том, что если сегодня не допишу этого письма, не позвоню ей, то — что тогда? И — что мне ещё делать здесь? Надо было починить часы, связать себя хоть как-то с окружающим миром, я больше не мог задыхаться в этой громкой магнитофонной музыке, незнакомых лицах. Я торопливо начал собираться, и, как всегда в такие моменты, маленькие предметы на столе сразу обрели собственную, независимую от меня жизнь: ручки, странички блокнота, мелочь, в конце концов победившая и оставшаяся лежать на столе в качестве чаевых, пачка сигарет и зажигалка — все они не желали укладываться в карманы, не желали двигаться с места.

Несмотря на обеденное время, часовая мастерская, в которую я зашёл, работала. Часовщик оказался пожилым человеком маленького роста с седой, местами лысой головой на тонкой шее, с бесцветными глазами за толстыми стёклами очков в черепаховой оправе. Он склонился над столом, на котором, тускло поблёскивая, был разложен механический скелетик моих часов.

— Я кажется нашёл, в чём здесь дело, — сказал он, и я наклонился, чтобы лучше видеть, как пинцет в ловких пальцах сдвигает на миллиметр одну из изогнутых отполированных косточек, выуживает из-под неё белый шарик. — Вот из-за чего они не работали!

— Да? А что это такое?

— Не уверен... хотя, знаете, одно время, ещё в молодости, я работал подмастерьем в ювелирной мастерской, так вот, мне кажется, что это — жемчужина.

— Но это же невозможно! Как она могла попасть туда?

— Невозможно, почему же? Напротив, возникновение жемчужины в часах лично мне кажется гораздо более возможным, чем сила, управляющая ходом этих часов. Вот уж где мистика так мистика — говорю вам, как человек в этих делах сведущий: сила, управляющая часами, поистине необъяснима! Вы смеётесь?

— Да даже я знаю, что часы ходят за счёт силы пружины! Та постепенно распрямляется, и...

— Да? А что заставляет вас, как, впрочем, и других людей, постоянно скручивать эту пружину? Не знаете?

— Не совсем понимаю вас, по-моему — ничего... всё, сейчас они работают?

Мастер вставил механизм на место, быстро осмотрел и защёлкнул крышку:

— Как часы.

— Спасибо огромное... — начал было я. Но мастер прервал меня:

— Лучше заплатите — это будет лучшей благодарностью.

Так: теперь у меня была жемчужина, но не было часов — потому что не было денег, чтобы заплатить за ремонт.

— А сколько я могу получить за неё?

— Огромные деньги, уверяю вас, закладная контора — дальше по улице, в трёх кварталах отсюда. Мимо не пройдёте.

"Потерпите, хорошие мои!" Мы были на пределе, я уже не мог понять, что я сжимаю в руках — трубу? Или тело девушки — а она далеко, так далеко отсюда! И я видел (из стены, когда ты не можешь дышать) как-же-его-звали и часовщика, видел и жемчуг у него в руке — её ресничку, случайно попавшую в механизм и обросшую этим ничьим временем, когда он думал лишь о ней; её лицо, вытатуированное на белёсой поверхности и пока что никем не замеченное.

Хозяин закладной конторы сидел в пустой комнате и ждал. Свет с улицы почти не проникал сюда, мыкался вперемежку с тенями деревьев в окне, тыкался в стекло, как равнодушная морда золотой рыбки тыкается в толстую стенку аквариума.

Я играл тогда, как никогда раньше, играл вместе с улицей, почти не обращая внимания на оркестр, играл со всеми, кого только успел увидеть за эти проведённые на улице недели. Они, прохожие, не замечали меня, всегда играли только сами для себя, хотя единственным, что отличало их от меня, было отсутствием у них инструментов. Я же помнил их всех.

В комнату хозяина вошли.

— Вы хотели бы продать мне жемчужину, я знаю, мне звонили, мне говорили о вас, дайте я её посмотрю.

— К сожалению, её у меня нет.

— Не обманывайте меня, куда вы могли её деть, и, главное, зачем? Ведь на вырученные за неё деньги вы могли бы не только выкупить свои часы, вы могли бы уехать, как это сделала она, уехать к ней, у вас нет другого выхода, почему вы сопротивляетесь?

— Сопротивляюсь? — почему он решил, что я обманываю его? Жемчужины у меня с собой действительно не было, уже не было...

Какой он огромный, еле помещается за своим столом, наверное, он принимает в залог только те вещи, которые легко проглотить, только небольшие вещи!..

Хозяин продолжал ждать в пустой комнате. Никто не приходил. Вечерело, хозяин посмотрел на часы: они остановились. Жемчужина ударилась о дно футляра, бесшумно прокатилась по бархатной поверхности. Ничего не изменилось: продолжали идти мимо люди, продолжали падать жемчужины... пустые ящики хозяйского стола, ведь они когда-то были забиты жемчугом до отказа — жемчугом, испорченным чьими-то лицами, которые надо было счистить.

— Как вы вошли?

— Не заметили?

— Скрип входной двери. Я бы услышал его.

— Но не услышали же! Что-то с вашими часами?

— Да, перестали идти почему-то. Не важно... чем могу помочь?

— Мне сказали, что вы принимаете в заклад некоторые вещи. У меня есть жемчужина для вас.

— Большая?

— Даже слишком. И я рассчитываю, что вы дадите мне за неё хорошую цену.

— Она ничем не испорчена?

— Да, что-то есть на ней... какое-то пятнышко, очень похожее на ваше лицо.

— Не может быть, дайте посмотреть!

— Не раньше, чем вы согласитесь на мою цену — весь жемчуг, который есть у вас. Быстрее, я ведь могу отчистить имеющийся у меня экземпляр от ненужной грязи сам, ненужная грязь, так, кажется, вы говорите своим клиентам?

— Как... откуда она у вас?

— Она помнила всё, хоть и прошло уже двадцать лет, и она так постарела с тех пор, как вы продали её. Но глаза остались такими же молодыми — живыми, как и когда-то, они помнили всё. Я уверил её и теперь уверяю вас: она поступила мудро, отдав, выбросив его, я видел, как тяжесть воспоминания отпускает её, как она становится свободной — так же, как и все остальные.

— Остальные?

— Не отвлекайтесь: мы говорили о цене. Только не плачьте, умоляю вас!

— Простите... но у меня сегодня вообще нет товара, честно, если хотите, я могу отдать вам деньги — все, что есть. Этого достаточно?

— Зачем же так унижаться? Если у вас нет того, что мне нужно, я могу отдать вам её просто так, подарить вам её. Хотите?

Ответа можно было не ждать, я просто положил жемчужину на стол перед ним. Он смотрел на неё некоторое время, затем быстрым движением (удивительно быстрым для его грузного тела — я даже не разглядел толком, как он это сделал) схватил жемчужину и запихнул её к себе в рот. Потом сглотнул, ещё и ещё раз, захрипел. Лицо его посинело и запрокинулось.

У меня забилась труба. Нет, завтра вечером мы тоже не сможем играть у вас — мне очень жаль, но я уже выбросил её за борт. Мокрые, мы лежали на палубе и всё никак не могли отдышаться. Казалось, то были стены города, но вот подул ветер, и они изогнулись: наш ангел открыл глаза, наш ангел проснулся!

Звёзды над парусами дрогнули и начали поворачиваться. Я не мог пошевелиться — казалось, что стены, через которые я прошёл, выдернули из меня позвоночник.

Это только так кажется, просто цепи оставили тебя, это ощущение беспомощности — то же самое ощущение свободы, я тоже чувствую его. Ты... Да, просто ты не можешь увидеть меня, вот и всё. Пройдёт время, и ты сможешь повернуть голову, сможешь меня увидеть. Просто дай этому времени пройти. Куда мы плывём? В другой город. Конечно, хотя — какая разница, ведь мы можем оставаться на борту столько, сколько понадобится. Или можем спуститься вслед за командой на дно и продолжать там искать друг друга, в другом городе — тогда всё остальное перестанет быть таким важным: мы сможем путешествовать так ещё миллионы лет.

Это похоже на сон, дарованный нам, драгоценный дар, кого нам благодарить за него?

Разве что друг друга, слышишь? Они поют, они берут новый курс, переставляют снасти — скорее всего, они уже нашли друг друга, поняли значение этого сна: их целующиеся губы соединяют нас, их глаза, видящие плавные движения друг друга; их стирающаяся кожа, изменяющиеся лица...

...Белый запечатанный конверт в кармане пальто. Раскачивающийся вагон трамвая напоминает стальной застеклённый скелет, ржавый под толстым слоем красной и жёлтой краски, гремящий на каждом повороте рельс.

Огромное здание почты в центре города, просторный зал с почтовыми ящиками. Среди не задерживающихся, входящих и выходящих людей — играет группа: "Мы надеемся, что ты останешься с нами надолго, надеемся, что ты останешься с нами на некоторое время — ведь мы любим тебя!" — так называется песня, которую они исполняют. Глухо, больше похожий своим звучанием на тень от костра, ныряет под воду контрабас, кидает камешки ударник... саксофонист потерял позвоночник и извивается над разведённым группой костром, как змей, соскальзывая по блестящим плитам пола к самому пламени. Его, саксофониста, уже почти не существует — такие высокие ноты он берёт. Он выдаёт себя лишь изредка, когда ему не хватает дыхания, чтобы длиться. Огибая выступающие из-под воды камни басовой партии, которые то накрываются, то оставляются волнами глухо блестящего гобоя, он стремится к огню, он так хочет согреться! Он уже так далеко, что остальная группа просто помнит о нём и его месте — слышать они его уже не могут.

Ярко-белое тело ребёнка, свернувшегося калачиком, уснувшего под удары трамвайных колёс о рельсы, под хлопанье громадных стеклянных дверей, клацанье огромных часов в центре зала... ребёнок заснул, шестерёнки часов вздрагивают ещё раз и останавливаются, люди начинают удивлённо озираться по сторонам... только группа не замолкает: вся тяжесть басов висит теперь на тоненькой саксофонной ниточке, и ударник не перестаёт лупить по ним, как по боксёрской груше. Они одни встречают тебя здесь — твои друзья, которых терпят только из-за того, что они ничего не могут сыграть без своих инструментов... только из-за того, что они ничем не отличаются от остальных людей, они зарабатывают деньги... да, но теперь-то их наверное прогонят: как выяснилось, они не зависят от времени, и их инструменты могут запросто развалиться у них в руках, ведь сами они — только пятна света, пробившегося сквозь пыльные стеклянные двери, повёрнутые лица, отведённые глаза... стрелки вновь дёргаются, прохожие вновь оживают. Между ног играющих проползает маленький ребёнок, садится на полу перед группой, удивлённо смотрит на прохожих, над его ухом надрывается саксофон. Широко раскрытые глаза ребёнка: ни боли, ни страха. Бьётся цементный пол под ним, из ниоткуда вырастают нереальные фигуры — есть, от чего испугаться... но свет за спиной ребёнка продолжает петь, и поёт, не исчезая. Когда бы ребёнок ни захотел этого, свет всегда сможет принять его обратно в свои мягкие жемчужные объятья.