Метить в сердце

Небесный дворник расчищал дорожки рая, и снег с его огромной лопаты сыпался вниз. А они курили сигареты из одной пачки, хотя знали — это глупо: стоять под снегом и курить, потому что сигарета быстро намокает, и потому что голые пальцы леденеют без перчаток. Ульянка вытащила последнюю сигарету из его пачки неаккуратно, и слегка погнула ее у фильтра. Зажигалка, в Митиных подрагивающих от холода руках, гореть не хотела, но, наконец, фыркнула и заиграла оранжевым столбиком. Ульянка затянулась, а он смял пачку и выбросил в снег. Когда она докурила сигарету, пачку уже замело, и только маленький бугорок выдавал ее присутствие.

Мите нужно было уходить, потому что была одиннадцатичасовая зимняя темнота, и потому что дома его давно ждали. А Ульянку никто не ждал, и даже ее настольная лампа, под которой она обычно допоздна читала книги в твердых обложках, сегодня перегорела. Ульянке не хотелось отпускать от себя Митю, но его рядом с ней ровным счетом ничего не держало. У нее была мысль бухнуться коленками в снег и просить его вот так, стоя в сугробе, немного помедлить, но потом она решила этого не делать, потому что он наверняка испугался бы этого ее совершенно искреннего, не театрального порыва.

Митя не ожидал сегодня увидеть Ульянку, и встретил ее случайно на дне рождения одного из друзей. Она тоже не предполагала, что у них есть общие знакомые. Как только Митя вошел, по своему обыкновению чуть ссутулившийся и несерьезный, все внутри Ульянки перевернулось и заполыхало огнем, однако внешне она осталась спокойна, и даже не стала подходить к нему первой. А Митя особо не церемонился, болтал со всеми подряд, и с Ульянкой в том числе, но совершенно по-дружески, будто между ними ничего, кроме этого обмена любезностями, не происходило. Он сидел за столом скрестив руки и почти ничего не ел, зато много курил, некстати стряхивая пепел на белую скатерть.

Именинника звали Сергеем. Это был невысокий кукольный мальчик двадцати шести лет с крупными завитками белых волос. Ульянку сюда позвала одна неблизкая подруга, которая сама на праздник по каким-то своим причинам не явилась. Ульянка немного нервничала, и решительно не знала, как общаться с хозяином. Сергей не мог усидеть на месте, он постоянно перемещался от одного края стола к другому, как маленькая обезьянка. Он иногда подмигивал Ульянке, от чего она еще больше терялась. Вдруг Ульянка подумала, что Митя, наверное, обо всем рассказал Сергею, и поэтому он так странно улыбается ей своими тонкими губами избалованного аристократа.

Митю, кроме Ульянки и Сергея, на этом тусклом празднике никто не занимал, и хотя он сыпал остротами, адресованными сидящим рядом густо накрашенным девицам, по его взгляду было видно, что это сказывается его природная вежливость. Одна из них, та, что громче всех смеялась, начал трогать его за подбородок, и Ульянке захотелось запустить в нее тарелкой, но она прекрасно осознавала, что даже на ревность у нее нет никакого права.

Поскольку компания подобралась наискучнейшая, Мите ничего другого не оставалась, как, отсидев здесь час ради приличия, уйти вместе с Ульянкой. Но она была только его сообщником в этом труднейшем маневре — побега со скучного дня рождения, потому что в одиночку такие подвиги не совершаются. Сразу у подъезда Митя хотел с ней распрощаться, тем более что общих тем для разговора у них теперь было немного — почти обо всем они успели поболтать в ту ночь, которая оказалась их совместной ночью.

У девчонки смешное имя Ульянка, коротко стриженые волосы, маленькие, почти детские, необычайно нежные ладошки, глаза, замешанные как-будто на свежем виноградном отжиме, узкие непослушные губы — вот все, что он знал про нее. Были, правда, и кое-какие биографические подробности, но для Мити они не имели особого значения, поэтому он отправил их куда-то в подвалы памяти. Теперь ему не хотелось извлекать эти обрывки обратно, вот почему он большей частью сосредоточенно молчал, хотя от природы был довольно говорлив.

Он вел себя так, будто они были абсолютно чужие друг другу люди, будто не было тех объятий, тех полетов. На самом деле их кое-что связывало, а Митя не хотел замечать этой тонкой, но ощутимой нити. Выкурив с Ульянкой несколько сигарет, он поймал машину, посадил в нее девушку, сунул водителю свернутую в трубочку сторублевую бумажку и захлопнул дверцу со словами: "Я тебе позвоню" — вот так запросто он отделался от нее. А Ульянка всю дорогу, пока ехала в машине, думала о Мите, впрочем, в последнее время она слишком часто о нем думала. О нем и о той ночи, которую они провели вместе, и которая вышла совершенно случайно и смешно, как написанное первоклашкой двойное "а" в слове "воробей".

Тогда Ульянкины глаза выучили Митину квартиру наизусть: бедлам в зеленом ободранном кресле из наваленных как попало свитеров, мишень для метания дротиков на стене, стеллаж с книгами, две табуретки на кухне, одна их которых хромает на одну ногу и от этого очень неустойчива. И теперь Ульянка воспроизводила все это, как затверженное наизусть любимое стихотворение. Казалось, что можно только протянуть руку и достанешь до этой запомнившейся Митиной обстановки, да что уж там — и до самого Мити тоже. Но вместо этого пальцы лихорадочно нащупывали в темноте подъезда ключ, который извивался змеевидно и ускользал от Ульянки. Это она приехала домой, стряхнула с шубы капельки успевшего растаять снега, словно свои собственные слезы.

В сон Ульянка занырнула стремительно и точно. И как только его спокойные волны обняли ее тело, она почувствовала успокоение. Недолгое, ночное. А солнце, тем временем, обежав быстренько вокруг земного шара, вернулось обратно, к окну Ульянки, и принялось выжигать на ее подоконнике Митино имя. Такого нахальства она стерпеть не могла, и поэтому обиженно укрылась с головой одеялом. И вот теперь, когда Ульянка отгородилась ото всех и вся этой надежной преградой, мир как бы перестал для нее существовать, он был фикцией, ложью, шитой белыми нитками. Реальна и осязаема была только эта пододеяльная темнота, которая оберегом охраняла от бед и несчастий.

Из-под одеяла Ульянка вернулась совсем другим человеком. А, может, и не человеком вовсе… Но все-таки вернулась и тут же вписалась в свою привычную комнату. Как банально быть вписанной в какой-то определенный контекст! Быть заключенной в рамки, вечно находиться на фоне чего-то: общества, времени, национальности, возраста. Однако без своего контекста ты — никто, бессмыслица, слово, которое растворилось в воздухе, так и не найдя своего слушателя.

Быстренько вписавшись в контекст ванной комнаты и кухни, Ульянка оказалась на улице. По дороге она сканировала лица проходящих мимо людей, а потом отсылала их своему сознанию по электронной почте. Как всегда, расширение .jpg для цветных снимков и .gif — для черно-белых. Сознание сортировало полученные файлы и ненужные, которых было около девяноста девяти процентов, тут же отправляло в мусорную корзину. На самом деле Ульянка везде встречала Митю: он протирал лобовое стекло синей "Волги", он вел под ручку взъерошенную даму в лисьей шубке, он хитро улыбался с рекламного щита. Конечно, все это были другие люди, но Ульянка видела вместо них Митю, и ничего не могла с этим поделать.

На работе закружили дела: звонки, папки с документацией, какие-то люди, требующие неизвестно чего и неизвестно зачем. Только во время перерыва ей удалось немного побыть собой и вновь почувствовать легкое жжение. Странно, прошло две недели, а левая грудь все еще хранила прикосновение его пальцев. Это было первое прикосновение Мити к Ульянке, и оно глубоко отозвалось в ней. Подобное прикосновение Ульяна испытывала всего лишь второй раз в жизни. Первое — в губы — ей оставил на память человек, которому она хотела отдать себя всю: от кончиков пальцев на ногах до стриженой макушки, и который позднее испугался такого щедрого подарка. К этому первому Ульянка потянулась, как к небу, потому что он был намного больше и выше нее ростом. Получилось прямо как в том стихотворении короля поэтов: "Она на цыпочки привстала и подарила губы мне".

Ульянка вспоминала эти прикосновения, стоя в офисе у окна. Она пила кофе — такой же черный, как глаза Мити, — и смотрела на улицу, которая разматывалась перед ней улиткой. Так странно было наблюдать эту улитку с высоты: будто она не больше тебя по размеру, будто можешь уместить ее на ладони. А потом — хлоп! — сжать в кулаке, замахнуться и выбросить куда-нибудь от себя подальше в заросли жгучей крапивы или в реку, чтобы никто никогда не отыскал.

Улица затягивала Ульянку в свой водоворот, и вот, из окна она уже видела себя, стоящую на той стороне тротуара. Не-Ульянка стояла неподвижно у самой кромки дороги, вытянув руки по швам. Создавалось впечатление, что она собирается светофорить едущим мимо машинам. Однако через некоторое время Не-Ульянка очнулась, помахала настоящей Ульянке рукой и зашагала прочь. Она будто не шла, а скользила по тротуару (неудивительно, ведь на улице был гололед). Из своего большого окна Ульянка с интересом наблюдала, что предпримет ее уличный прототип.

Не-Ульянка села в синий троллейбус, который, покачиваясь, ехал по лабиринтам улиц. В салоне не было ни души, наличия водителя тоже не требовалось, потому что троллейбус был ученый: мог ехать сам по себе в какую угодно сторону. Рогатый транспорт ехал без остановок, он открыл двери только в нужном Не-Ульянке месте — где начиналась маленькая крутая горка, и следом за ней следовал поворот. Здесь она пошла пешком, хотя идти нужно было еще минут десять: мимо однообразной вереницы неуклюжих гаражей, мимо покореженной автобусной остановки, мимо чьей-то чужой жизни.

Снег падал Не-Ульянке на нос, но почему-то не таял. Она накинула на голову капюшон куртки, и продолжала свой путь уже с покрытой головой. В маленьком магазинчике, в котором в ту ночь Ульянка и Митя брали вино и сигареты, она купила шоколадку. На улице нетерпеливо сорвала обертку, и начала есть, откусывая небольшими кусочками.

Митин дом вырос из-за деревьев неожиданно. На нем были серые кирпичные одежды — так он маскировался, чтобы не выделяться среди своих собратьев, которые непоколебимо стояли тут же, вокруг него. Но Не-Ульянка знала, что этот дом особенный, не чета и не ровня остальным. И дело было даже не в красовавшейся на его боку большой красной цифре 8, дело было в том, что сюда Митя привел в ту ночь Ульянку.

Они виделись второй раз в жизни. Их первое знакомство состоялось на Ульянкиной работе — Митя пришел за юридической консультацией. Ульянка расспросила его обо всем, подыскала нужные бумаги, направила за дальнейшими разъяснениями к главному. Когда Митя вышел из кабинета первого адвоката, белоголовая секретарша Катя налила ему в стакан кипяток и бросила туда пакетик чая, от которого тут же в разные стороны поползли коричневые ленточки. От сахара он отказался, а чай пил маленькими глотками, чтобы не обжечься и чтобы потянуть время. Ульянка подошла к нему, завязался разговор, но уже простой, человеческий, не как между деловыми людьми.

На нем был просторный красный джемпер, он был хорошим собеседником: говорил красиво даже о некрасивых вещах и всегда с легкостью убеждал оппонента в своей правоте. Она солнечно улыбалась в ответ на его шутки, но не отдавала себе отчета в том, что Мите как раз больше всего и нравится эта ее улыбка. Чай закончился быстро, он постеснялся попросить еще, но прежде, чем уйти, поблагодарил Ульянку и пожал на прощанье руку. Она увидела обручальное кольцо, которое змеей обвивало его палец.

Как только дверь за Митей закрылась, Ульянка перестала о нем думать, чего тогда нельзя было сказать о самом Мите. Ему хотелось снова увидеть эту странную девушку с розовыми губами и родинкой на подбородке. И ровно через неделю они действительно увиделись.

Ульянка выбралась ночью в один из клубов (эта вылазка была ее смелым ответом бессоннице). Она сидела за барной стойкой, уперев в нее локти, щурилась, когда блики прожекторов танцпола ударяли ей в глаза, и прислушивалась к монотонному гулу, который образовывали людские голоса и музыка. В тот самый момент, когда она затушила пятый окурок о стоящую рядом пепельницу, кто-то окликнул ее по имени, и к ней подошел Митя. Теперь он был необыкновенно близко, не то, что тогда — на работе. Его чуть сутуловатая фигура, небольшие черные бакенбарды, тонкие надбровные дуги, двигающиеся в такт словам — поначалу вызвали у Ульянки недоумение. Потом, когда он предложил продолжить "этот очаровательный вечер" у него дома, она, не долго думая, согласилась.

Кольцо Митя снял, но его палец неустанно напоминал о нем своей вопиющей белизной. Сначала такси, водитель которого всю дорогу рассказывал о том, что собирается купить дачный домик, потом Митин неосвещенный подъезд. В квартире было немного свидетельств пребывания другой женщины — Митина жена Вера уехала на месяц в какую-то чужую страну на стажировку. Вследствие этого в квартире успел прописаться обычный мужской беспорядок, за который, впрочем, Митя очень извинялся.

Она прошла в единственную комнату. Первое, что бросилось в глаза — была фотография, стоящая в бледно-коричневой рамке на телевизоре. Как и ожидалось, Митя там был со своей женой. Оба улыбались на фоне большой вывески какой-то итальянской кофейни. Она спросила. Оказалось, что фотографировались в Милане. У кофе, который там варят, непонятный, постоянно ускользающий аромат, а еще сизые голуби клюют хлебные крошки прямо с руки.

Ульянка слушала Митин рассказ о Милане, а сама разглядывала черно-белую мишень, которая висела на стене, прямо по центру. Она не удержалась, и принялась кидать дротики один за другим: не очень умело, даже не всегда попадая в большой круг. Она просто дурачилась, ей хотелось снова стать ребенком, поехать на лето в деревню к бабушке: бегать босиком по сырому утреннему лугу за бабочками, играть в прятки и скрываться от друзей между сосновых стволов, которые навалены во дворе у соседа на распилку. Запах свежей сосны… Кажется, уже больше столетия назад, Ульянка лежала в своем тайнике, и смотрела, как ей улыбаются проплывающие мимо облака. Просто в куче сосновых стволов образовалась маленькая лежанка, она заприметила ее еще утром, и когда после обеда начали играть в прятки, забралась в это место, о котором знала только одна она на всем белом свете.

Теперь уже никогда не найти ей такого укромного уголка, в котором можно было бы схорониться от неприятностей, в котором можно было бы просто лежать и улыбаться в ответ на улыбки непоседливых облаков. Запах свежей сосны…

Она заскочила в ванную комнату, на полочке лежали прокладки, а рядом флаконы с лаком для волос и дезодорантом, но Ульянка проигнорировала их. Она обратила свое внимание только на пузырек с зеленоватой жидкостью женской туалетной воды на самом дне. Ульянка сняла колпачок, понюхала — пахло какими-то пожухшими луговыми цветами, которые фермеры, вместе с травой, накосили на корм скоту. Она поморщилась, отвинтила пульверизатор, вылила эти жалкие остатки в унитаз и смыла. Но удушливый запах скошенных цветов успел зацепиться за воздух и повис перед Ульянкиным носом немым осуждением. Она отмахнулась от него, как от назойливой мухи, и шагнула в ванну.

Под душем тело оказалось абсолютно расслаблено, казалось, струи воды вливаются внутрь, наполняя всю ее своей свежестью. Ульянка вытерлась коричневым Митиным полотенцем, которое сняла с крючка на двери. Волосы остались чуть влажными.

В это время Митя на кухне пытался открыть бутылку вина. Он все никак не мог отыскать штопор, а потом вспомнил, что его забрал один из приятелей. Тогда Митя открыл большой белый шкаф, в котором у него хранились инструменты, и достал оттуда отвертку. Так и пришлось проталкивать пробку этой отверткой. А потом они пили вино медленными глотками, и когда Митя разливал новые порции, внутри, о стенки бутылки, в отчаянии колотилась пробка, прямо, как сердце Ульянки.

Каждый из них что-то говорил, пытаясь этим непрерывным словесным потоком заглушить нетерпеливое ожидание встречи тел. Только этого хотел Митя, только этого хотела Ульянка. Она поначалу отнеслась к этому незапланированному визиту с легкостью: каких только авантюр не случалось в ее жизни до этого. Но вдруг все произошло иначе, не как обычно, по другому, неизвестно кем написанному, сценарию.

Он сказал, что его шатает, но вовсе не от выпитого вина, а от Ульянки. Она трогала мягкие Митины волосы, и все целовала его в лоб — не могла остановиться. Казалось, для этих двоих пол и потолок сегодня готовы поменяться местами. Казалось, она сможет увести его далеко-далеко, за мутное небо. Так и случилось: они вдвоем преодолели все мыслимые пределы, и оказались там, где при жизни доводится побывать очень немногим. А потом все оборвалось, это Митя вспомнил о том, о чем в тот момент вспоминать не следовало.

Утро захлестнуло их своим холодом, Ульянка поежилась и засобиралась на работу. Весь следующий день она мечтала о том моменте, когда сможет забыть, кто такой Митя. Но вскоре начала бояться, что этот момент наступит очень не скоро, а, может быть, даже никогда. Нужно было выкорчевывать из своего сознания баобабы, пока они в ростке, пока не разрослись и не раздробили могучими корнями маленькую планету ее на куски. Когда через две недели Ульянка встретила Митю снова на дне рождении, она поняла — поздно, тихой безмятежности настал конец, ее убили разросшиеся баобабы.

Эта любовь в сердце Ульянки не должна была случиться, как не должны случаться цветы на занесенных январским снегом лугах. Но любовь появилась вопреки всему. Она была чудом из чудес, она опровергала все законы природы и все законы жизни.

Не-Ульянка тем временем обходила серый дом номер восемь вокруг. Она бродила возле Митиного жилища, будто бы охотник вокруг логова опасного зверя. Проводником Не-Ульянки был запах, который принадлежал Мите, по нему шла она, каждый раз сужая круги. А потом она вошла в подъезд, на цыпочках поднялась вверх, ненадолго замерла перед черной железной дверью, с табличкой 94, прислушалась к доносившейся оттуда тишине и просочилась в квартиру через замочную скважину.

Митя спал на той самой кровати, но только теперь, вместо Ульянки, он обнимал свою жену Веру — светловолосую девушку с челкой, как у маленького пони. Свет заходящего солнца падал на них и укрывал, будто одеялом. Им снился один сон на двоих, они были так красивы и, в то же время, так беззащитны. Просто фигурки, вырезанные из картона и разукрашенные фломастером. Казалось, поднеси к ним спичку, и они мгновенно зайдутся ярчайшим пламенем, не оставив после себя ничего, кроме маленькой кучки золы.

Не-Ульянка смерила этих двоих взглядом Снежной Королевы, а Митя-Кай продолжал спать, прижав к сердцу свою наивную Герду. На вид она была хрупка и нерешительна, но если бы ей пришлось отвоевывать своего мужа, она оделась в латы, взяла в руки меч и, пригибаемая к полу его тяжестью, вышла на кровопролитный бой. Все это в одно мгновение поняла Не-Ульянка.

Митин рабочий стол был завален бумагами, книгами и обкусанными карандашами. Не-Ульянка подошла к компьютеру, который стоял тут же, и включила монитор; зажглось белое поле документа Word. Это было самое начало какой-то статьи. Митя работал в одном известном журнале политическим обозревателем, он писал материалы с недвусмысленными пессимистичными заголовками, на которые так хорошо "клюет" любой читатель толстых ежемесячных журналов. Будучи выпускником исторического факультета, Митя любил копаться в немых фактах, которые мог заставить говорить наиболее удобным ему в данный момент голосом.

Он высказывался слишком критично, слишком прямолинейно, но у Мити были постоянные читатели, которые покупали этот журнал, зная, что отыщут в номере очередную его черно-серую статью, предвещающую такой-то по счету Апокалипсис. В редакцию приходили груды писем от полемизирующей и от соглашающейся публики. Естественно, письма никто никогда не читал, они просто складировались в коробки из-под бумаги для принтера.

Иногда Митю цитировали на телевидении, а иногда приглашали в качестве гостя или эксперта в передачи политического толка. В свои неполные двадцать пять лет он уже был на виду, но не гордился, прекрасно понимая, что его умение привлекать к себе людей — это умение уличного фигляра.

Не-Ульянка прочла несколько предложений, которые успел набрать Митя, и скорчила довольную гримасу — разрушительные умонастроения, видимо, были ей по душе. Охотницу нельзя было провести, она знала: воплотись хоть один из описанных Митей кошмаров в реальную жизнь, он опустит дрожащие от страха руки, и не будет знать, что делать. В нем крепко стоял на ногах человек слова, а человек поступка еще даже не родился. Он эксплуатировал свою старинную подружку историю, не подозревая, что однажды они поменяются ролями — она свяжет его по рукам и ногам картами обоих полушарий, зажмет горло, будто в колодку, рубежами столетий, и, наконец, нещадно начнет бить в глаза отсветом тех войн, которые когда-либо случались на ее веку, не давая уснуть.

Если бы Не-Ульянку волновало перечисление досадных ошибок, которые совершало человечество, она обязательно сменила род занятий; ее собственная история творилась здесь и сейчас, и она предпочитала не оглядываться назад. Не-Ульянка смотрела только перед собой, и сейчас там лежали двое, укутываемые лучами заходящего солнца. Она подошла к стене, на которой висела мишень, сорвала с нее один дротик и направилась к выходу. Уже из прихожей, стоя к мишени спиной, она кинула дротик не глядя, через левое плечо; он пролетел со свистом и воткнулся точно по центру мишени.

Когда она вошла в свой подъезд, было около одиннадцати вечера. Ульянка вышла из лифта и тут же ей навстречу из темноты лестничной клетки шагнула длинная фигура. Она испугалась, но даже не вскрикнула, потому что язык отказался повиноваться. Створки лифта в это время за ее спиной с грохотом захлопнулись, и Ульянка оказалась в полной темноте в обществе незнакомого мужчины, но его первые слова и легшие на плечи руки, развеяли какие-либо страхи. Это был Василь, как всегда пьяный, требовательный и несчастливый. Они познакомились давно — еще прошлым летом, на его первой и последней персональной выставке, и с тех пор время от времени встречались, чтобы разнообразить серые будни.

Василь называл себя свободным художником. Иногда он действительно представлял своим друзьям очередной "натюрморт войны". На его черно-красных полотнах, как правило, изображались куски изуродованных человеческих тел, расколовшиеся на тысячи частей задымленные небеса, искореженные трупы деревьев или вывернутые наизнанку цивилизации. Но картины появлялись все-таки не часто: основное время Василь проводил в своей мастерской, пьянствовал, не отвечал на телефонные звонки, а отговаривался тем, что продумывает новую потрясающую концепцию.

Года два назад он проводил гораздо больше времени за картинами. Выставка, которая должна была стать результатом долгой работы, готовилась на протяжении нескольких месяцев. Но провал оказался не менее грандиозным, чем его кровопролитные полотна. Те несколько человек, которые заглянули на выставку, помимо приглашенных, скорчили на лицах пренебрежительные гримасы и поспешили уйти. Искусствоведческих обзора появилось всего два, но оба они были написаны, видимо, сторонниками мира во всем мире, поэтому Василю пришлось свернуть экспозицию раньше срока.

Подруга, которая привела Ульянку на выставку Василя, была знакома с ним лично и совершенно искренне восхищалась его картинами. Впрочем, это была не очень хорошо разбирающаяся в искусстве особа, всегда готовая заполнить окружающее пространство пустословием. Она подбежала к Василю и принялась говорить без остановки. В этом словесном потоке молодой художник едва разобрал имя стоящей рядом хмурой, как предгрозовое небо, девушки. Вовсе не Юля, а Уля.

Улька, Ульяна, Ульянка — тонкая точеная шея, маленькая родинка на правой стороне подбородка, небольшие полушария грудей, чуть-чуть кривые ноги. В этот же вечер она оказалась в мастерской Василя, и попросила накрыть простынями эти злые картины. Он сделал, как она говорила, но что толку, если все это жило внутри него? Ульянка не понимала ни скудное творчество Василя, ни его самого. Это был абсолютно чуждый ей человек. Они были, как две глухие непроницаемые стены, забаррикадировавшиеся друг от друга двойным слоем кирпичей. Их непродолжительные редкие встречи напоминали Ульянке войну — ту самую, которую всегда изображал сам Василь. Но война эта шагнула с полотен в реальность, поселилась на его губах, вела его руки по телу Ульянки. В ней не находилось места для нежности или даже для кратковременного перемирия.

Они всегда сражались — на словах и в движениях тел. И когда они спали вместе, им обоим непременно снились тяжелые безвыходные сны. В то же самое время Ульянка понимала, что Василь не воин, а всего лишь тень воина — пугливая, несуразная. Окажись в его руках настоящее оружие, оно тотчас бы пришло в негодность: сталь меча затупилась, а порох мушкета отсырел. Инструменты войны не терпят слабого, они признают только объятья железных пальцев.

Василь стоял нелепый, прижав ее к стене, целуя в губы так, будто хотел их выдрать с мясом. Ульянка отстранилась от себя Василя, помахала перед носом ладонью, давая понять, что от художника несет перегаром, и пошла открывать дверь. Сколько она уже не видела Василя: месяц или все-таки два? В последнее время она даже не вспоминала о нем, потому что всю ее занимал только Митя. Все это время Василь маячил где-то на периферии сознания, притворившись бестелесным духом и не подавая признаков реального человека: успели забыться и его постоянные шуточки, и вечно перепачканные краской руки, и черные волосы, спускающиеся озорными колечками на плечи. Теперь он вновь стал осязаем, говорил без остановки, залез в Ульянкин холодильник и, кажется, собирался поджарить себе яичницу.

Рубашка беспомощно болталась на худосочном теле Василя, и Ульянка в который раз спрашивала себя, почему она до сих пор общается с этим заурядным неудачником, который приехал из провинции покорять большой город свои талантом, который все время пытается посмеяться над ней и втоптать в грязь? Ответа на этот вопрос пока не существовало, поэтому Василь продолжал балагурить, попутно с этим орудуя ножом и сковородкой, и стараясь ухватить сидящую на кухонной табуретке Ульянку за грудь.

Ей хотелось сказать Василю что-нибудь ласковое перед очередным сражением, из которого (Ульянка это очень хорошо знала) ни один не выйдет победителем, но никак не могла решиться высказать ни одну из заготовленных фраз вслух. Наконец, Ульянка поинтересовалась, давно ли Василь влюблялся. Он посмотрел на нее удивленно, подумал немного, сдвинув брови и приложив указательный палец к губам, а потом выдал длинную тираду обо всех женщинах, которые у него были. Василь хвастался, Василь собой гордился. Он считал, что невероятно поднимается в глазах Ульянки, а на самом деле, если бы художник просто подошел к ней, обнял и нежно поцеловал в щеку, он заслужил бы гораздо больше уважения с ее стороны.

Конечно, Ульянке хотелось рассказать Василю про Митю: о том, как они полуголые танцевали у него дома, о том, как курили сигареты из одной пачки, укрываемые снегом, — но она сдержала себя, потому что художник обязательно поднял бы ее на смех. На встречный вопрос Василя дано ли она была влюблена, Ульянка промолчала.

Как только погас свет, она оказалась в руках художника — и никуда было не скрыться от его пьяных, грубых объятий. Пожалуй, постель была их единственной зацепкой, единственной иллюзией того, что они понимают друг друга. На самом деле понимали вовсе не они сами, а их тела, наученные этому языку самой природой. Василь целовал Ульянку, но она не понимала — зачем, если эти поцелуи для него ровным счетом ничего не значат, и он запечатлевает их с таким же видом, какой бывает у почтовых работников, печатающих голубые штемпели на конвертах писем, которые никогда не найдут своего адресата.

А потом Василь плакал у нее на плече, как будто ребенок, который вдруг понял, что становится взрослым, и никуда-никуда ему теперь не деться от этого взросления. Он ничего не говорил, и Ульянка его ни о чем не спрашивала, она понимала, что вместе с этими внезапными слезами выходит из Василя прежний мир — раздробленный и дисгармоничный. Этот перелом случился не за одну минуту, долгие годы он шел к нему, пытался осознать. И действительно, завтра, придя от Ульянки в мастерскую, он начнет писать новую картину, на которой отобразится та же боль, но только в другой, более искренней форме. Конечно, нарисует эту свою лучшую картину Василь только в том случае, если как всегда не напьется до такой степени, что не сможет держать кисти в руках…

Утром в ее сонное тело колкими иголками впился телефонный звонок. Ульянка протянула руку к тумбочке через храпящего Василя, чтобы взять трубку. Это была мама. Вечная, неизменная мама, которая в три года поправляет перед сном твое одеяло, а когда тебе исполняется двадцать три, звонит по утрам, чтобы проверить, почистила ли ты зубы. Ульянка ушла с телефоном в другую комнату, а когда вернулась обратно, Василь уже встал. Он был на кухне в одних брюках, свои черные волосы до плеч как всегда завязал в небольшой хвостик. Василь говорил Ульянке, что у него дико болит голова, и что он все-таки зря вчера потревожил ее своим поздним визитом. Она привыкла к этим его утренним монологам трезвого человека, которые абсолютно не вязались с тем, что происходило ночью.

Когда Василь ушел, Ульянка почувствовала облегчение. Она знала, что пока не сможет расстаться с ним — эти редкие встречи были для нее настоящей встряской: кто еще с таким откровенным цинизмом относился к окружающему миру? Странно, но в присутствии Василя она сама становилась немного циничной, хотя обычно не была к этому склонна.

Ни раз Ульянка говорила художнику, что он злой, и зло это поедает его изнутри, причиняя ужасную боль. Василь не верил этому, ведь каждый видит в другом человеке лишь то, что желает видеть. Он же воспринимал Ульянку, как кисть или краску. Сама по себе она не была наполнена для него определенным содержанием, Ульянка имела значение, только если соединялась с другими женщинами, которые были, есть и будут у Василя. Он рассматривал их в купе, и только так они могли сложиться в одну большую интересную для него картину.

Она долго думала о Василе, но, в то же самое время, ни на секунду не забывала о Мите. Так прошли выходные, так началась новая неделя, похожая на хвост какой-то гигантской ядовитой змеи. Ульянка металась между днями, не зная толком, в каком из них можно будет хоть на секунду остановиться. Воспоминания затягивались петлей на ее шее, она сопротивлялась, но силы были уже на исходе.

Было ощущение, что жизнь превратилась в заржавленную карусель, которая своим пронзительным скрипом не дает уснуть по ночам жителям окрестных домов. И уже дети не идут кататься на эту карусель, а она, пустая, все продолжает ход вокруг своей оси: медленно-медленно, как неповоротливая бабенка.

Пульсация в висках телеграфной азбукой Морзе выстукивала имя Митя: два тире, две точки, одно тире, точка-тире-точка-тире. Если можно было бы отправить ему такое звуковое письмо… Но все Ульянкины послания облетали вокруг земного шара и, непрочитанные, возвращались обратно.

Почему именно эта мимолетная встреча оставила такой глубокий след? Почему все другие вдруг оказались неважны и забыты? Митя. Видимо, этот крест ей предстояло нести до ближайшей Голгофы, которая, впрочем, все еще была для нее сокрыта за горизонтом.

Нужно было кричать на всю вселенную, и Ульянка кричала. Вселенная, весь мир, слышали ее и отзывались ей, но не слышал он, закрытый от нее нагромождением дат и событий. Он как раз изучал смутное время, пытаясь привести его к равенству с современностью, и даже не догадывался, что смутное время сейчас наступило для Ульянки, и оно было гораздо более интересным, нежели историческое. Ульянке не нужны были Лжедмитрии — только реальный царевич мог вернуть ей спокойствие, а он, вот незадача, играл во дворе с ножичком, и тот, по неосторожности, воткнулся ему в спину. Не иначе, чьи-то чужие губы нашептали ему эту немыслимую траекторию.

Снег с огромной лопаты вселенского дворника сыпался с воскресенья на понедельник и со вторника на среду. А в четверг Ульянка поняла, что нужно совершить какой-то безумный поступок, иначе она навсегда останется в прошедшем моменте и перестанет успевать за настоящим. Сначала ей хотелось поговорить с Василем, она набрала его номер, но из трубки посыпались только длинные вопросительные гудки, которые начали извиваться на ладони. Ульянка стряхнула их на ковер и в отчаянии принялась топать босыми ногами.

Она оставила телефон в покое и пошла на кухню, чистить картошку. Ножик был только что отточен, Ульянка вспомнила, что можно излечить душу, если пощекотать ее кончиком острия. Один поэт-испанец говорил, что если клинок холоден, как лед, то он без особого труда отыщет самое жаркое место в груди и останется там навсегда. Но ведь она не была целительницей, ей ли браться за такую задачу, простому смертному неподвластную? Нельзя, нельзя думать об этом… Но поздно: Ульянка уже представила, замахнулась на свой палец и вышла из этого транса только когда медленной каплей на пальце зависла кровь. Она чертыхнулась и стала искать йод.

Как назло ни йода, ни перекиси водорода. Ульянка засобиралась в аптеку: натянула джинсы и синий вязаный свитер. Ветер не дал ей опомниться — налетел сразу же, как только она вышла из подъезда. Но Ульянка не обращала внимания на ветер, сейчас огнем полыхал палец, из которого на землю упала капля и разнообразила своей рубиновой яркостью снежное безмолвие.

В аптеке она тут же открыла пузырек перекиси, смочила ватку и приложила к пальцу. Рана радостно зашипела, видно, она радовалась тому, что неглубока и ей еще может помочь перекись (не такого масштаба раны нужны, чтобы вылечить раз и навсегда душу). Теперь ей предстоял путь обратно. Ульянка шла из аптеки опустив голову, козырьком кепки она отгораживалась от снега, который сыпался в лицо. Возле соседнего подъезда она неожиданно налетела на какого-то мужчину. Ульянка извинилась, а он почему-то спросил, не собирается ли она зайти в этот подъезд?

Ульянка подняла голову и взглянула на него. Это был ехидный очкарик лет пятидесяти. Она вспомнила, что уже встречалась с ним, однажды им пришлось вместе ехать в переполненной маршрутке, и он тогда смотрел на нее точно также: серым волком — матерым, злым, с облезшей вылинявшей шерстью и желтыми клыками, которыми он еще мог задирать добычу. В другое время Ульянка оказалась бы ему не по зубам, а тут она сама пошла навстречу своей гибели.

Всю свою жизнь Станислав прожил холостяком, ему не нужна была постоянная женщина, эта роскошь, доступная только живущим на широкую ногу людям. Ему было пятьдесят лет, но он ни капли не жалел о принятом еще в молодости решении — идти всегда одному. Станислав жил один уже пятнадцать лет, с тех пор, как похоронил свою мать. Он не умел слушать, и не умел вести диалог, подобно любому человеку, долго прожившему в одиночестве. Но его это не смущало — с женщинами можно было общаться и на другом языке, который давался ему очень хорошо.

Станислав преподавал в университете высшую математику, но в последнее время цифры, первые помощники в любом деле, начали предавать его. Они теряли свое первичное значение: или скукоживались, принимая форму нуля или, наоборот, вдруг расширялись, начиная вмещать в себя вечность. И уже много раз бывало, что на лекции, стоя у доски перед аудиторией, он по несколько минут стоял в недоумении ошарашенный. Наверное, пора было уходить. Уходить без оглядки, чтобы страшные цифры не успели вовлечь в свой постыдный, разнузданный хоровод, но он почему-то все медлил, надеясь, что все само собой образуется. А удерживали Станислава в университете молоденькие студентки, которые ни раз становились его гостьями.

У Станислава было две квартиры. В той, в которой оказалась Ульянка, он бывал редко, потому что там во всю шел ремонт. Вообще-то Станислав собирался продать эту квартиру, как только отремонтирует. Ульянку он предупредил о ремонте только, когда вставлял ключ в замочную скважину. Рулоны свернутых обоев, грязный пол в побелке и строительном соре, несколько стопок пошлой розовой плитки — вот что увидела она.

Они уселись на маленький диванчик — единственный предмет мебели в комнате, и начали разговор на отвлеченные темы. Станислав не спешил, ведь когда паук со всей стремительностью бросается на муху, запутавшуюся в его паутине, и кусает ее, впрыскивая беспощадный яд, ему остается только ждать, пока сок внутри жертвы не переварится. Он спросил Ульянку, почему она решила пойти к нему. Она выдумал какую-то несуразицу, вроде того, что ей было очень холодно и хотелось наконец-то согреться. Станислав принес с кухни неполную бутылку коньяка, и налил его в пыльные рюмки. Ульянка подумала, что она не пила в своей жизни ни одного такого горького напитка, как этот дорогой коньяк. Еще было время уйти, но Ульянка назло своему внутреннему порыву пододвинулась ближе к седовласому математику. И, когда он положил свои скрюченные пальцы ей на плечи, она содрогнулась всем телом.

А потом Станислав извлекал из Ульянки звуки, будто не девушкой она была — инструментом. Ульянка испытывала одну вспышку наслаждения за другой. Но чем ярче были эти вспышки, тем сильнее она ненавидела себя. Глаза застилало туманом, а сквозь него, бездонной чернотой своих глаз, улыбался ей Митя и звал к себе.

Станислав просил ее остаться, но Ульянка собралась уходить, сославшись на то, что ей нужно вымыться (в квартире математике из-за ремонта не было горячей воды). Она не оставила ни номера телефона, ни адреса, и Станислав знал, что если им в будущем еще предстоит встретиться на улице, то она пройдет мимо него и даже не узнает. Математик дожил до пятидесяти лет, он прекрасно видел, что перед Ульянкой стоит другой мужчина, который, подобно солнцу, заслоняет от нее всех остальных мужчин.

Дома Ульянка не стала зажигать света, словно безумная, в кромешной темноте металась она по квартире, натыкаясь на мебель и стены. А потом остановилась, словно электронная кукла, у которой внезапно израсходовалась батарейка, и начала слушать, как тикают настенные часы. Она начала дышать в такт с маятником: наклон влево — вдох, наклон вправо — выдох.

Через некоторое время спокойствие вернулось к Ульянке, она села на край ванной и открыла краны на полную мощность. Давным-давно одна женщина, претендовавшая на роль ее учителя, рассказывала, что в шестнадцать лет приходила домой, вот так же открывала воду, чтобы не слышали соседи, и кричала во все горло. А после писала замечательные стихи со сложными запутанными рифмами, которые рассылала в толстые литературные журналы. Ответа все не было, она повзрослела, перестала кричать в ванной при открытых кранах и завязала со стихами. Зато начала учить молоденьких девушек, как наматывать в ночном автобусе бессмысленные круги по вымершему городу, как встречать рассвет на реке, растирая по своему прыщавому лицу юношеские слезы. Ульянка так и не признала эту женщину своим учителем, тем более, что кричать она умела не раскрывая рта — тихо-тихо, чтобы слышала только вселенная.

Когда до краев набралась вода, Ульянка скинула одежду прямо на пол, потрогала ногой воду — было горячо. Она долго лежала в кипятке и терла мочалкой плечи: ей казалось, что уже никогда не отмоется от той грязи, от тех мерзких поцелуев.

Этой же ночью ей приснился ужасный сон про красный трамвай. Ей привиделось, будто этот трамвай стоит в центре города, и он битком забит людьми. Двери и окна его плотно закупорены, а рога сложены. Ульянка видела, как задыхаются внутри люди, как колотят потными ладонями по стеклам, пытаясь выбраться на воздух. Но трамвай был их гробницей, в которой им предстояло умереть заживо. И тут в окне показался Митя, он узнал Ульянку и начал просить о помощи жестами. С противоположной стороны улицы неожиданно появился Василь, схватил ее за руку и потащил за собой, прочь от сломанного трамвая. Митя что-то кричал, но его не было слышно. Василь тянут Ульянку сильнее, она упиралась. В этот момент двери трамвая распахнулись, люди, давя друг друга, высыпали наружу. Василь успел куда-то исчезнуть, а она все ждала, когда из трамвая выйдет Митя. Но он почему-то так и не вышел. Она даже зашла в пустой салон, посмотрела под сиденьями, и все равно не нашла.

Охотничий нюх подсказал ей, что Митя сейчас дома, и она зашагала в этом направлении, переставляя ноги, как волк, след в след. Ее не должны были ждать, она должна была прийти внезапно и принести с собой озаренье, словно ангел господень. Она помнила, что должна быть меткой и проворной, иначе можно упустить все, а к проигрышам она не привыкла — обычно ставила на карту все и получала во сто крат больше. В то же время, она была абсолютно спокойна и уверена в том, что желаемое будет достигнуто.

Теперь Не-Ульянка шла пешком, по пути она срывала тоненькие ветки деревьев и бросала их на землю. Так она привыкла отмечать свой охотничий маршрут, который приведет ее к цели. Не-Ульянка следила за электропроводами, тянущимися от дома к дому. Электричество текло по ним как раз в том направлении, которое она избрала сегодня.

Снег шел медленно, он вновь не таял на носу Не-Ульянки, зато очень хорошо заметал все ее следы. Поверх этого свежего слоя предстояло ей начертать новые буквы. За ней попятам шли, переругиваясь, бездомные собаки. Они были похожи на стаю голодных гиен, которые идут вслед за львом, чтобы полакомиться объедками с барского стола. Собачий лай не отвлекал Не-Ульянку, и когда вновь показался дом с красной цифрой восемь на боку, она замерла на месте. Теперь не стоило суетиться, и если бы кто-то снимал про охотницу кино, с этого момента он использовал прием замедленного кадра.

Собаки замолчали, поджали свои куцые хвосты и легли на землю. Они видели, как Не-Ульянка идет вдоль стены дома, почти что вжимаясь в нее. Дверь в подъезд ей удалось приоткрыть бесшумно, дальше она поднималась по ступенькам с осторожностью носильщика хрустальной посуды. В замочной скважине квартиры девяносто четыре с обратной стороны на этот раз был вставлен ключ. Не-Ульянка позвонила, через некоторое время послышались шаги, щелчок замка, и Митя распахнул дверь. На лестничной площадке было пусто, он был одет легко — в майку без рукавов и шорты до колен — на него пахнуло сковывающим холодом, это Не-Ульянка проскользнула внутрь вместе со сквозняком. Митя передернул плечами и захлопнул дверь. Он тут же направился в комнату, предварительно погасив свет в коридоре.

В полутемной прихожей Не-Ульянка огляделась по сторонам, взглянула на своего двойника в зеркале и приложила палец к губам, чтобы отражение не смело ее выдать. Она ощущала Митю всею своей кожей, он был здесь, в комнате за компьютером. Но Не-Ульянка сначала прошла в кухню, здесь она открыла белый шкаф, в котором хранились Митины инструменты. Охотница долго осматривала полки с гвоздями, отвертками и другими вещами, пока не нашла то, что искала.

Митя сидел к ней спиной. Сегодня он был один, работал дома: детально разрабатывал очередную трагедию, которая обещала хорошо продаться. На коленях у Мити был журнал, раскрытый на одной из предыдущих его статей. Видимо, он сверялся с какими-то прошлыми данными. Митя был погружен в историю, как в болото, поэтому не заметил приближения к нему Не-Ульянки. А она подошла сзади, в руке у нее сверкнуло шило. Главное было метить в самое сердце, чтобы излечить Митю быстро и навсегда, чтобы вытащить его из этого ужасного болота потускневших дат и выцветших событий.

Удар оказался точным — его сердце забилось, как бабочкины крылья, когда насаживаешь ее на иголку, а сам Митя осел на стуле, заливая кровью майку и журнал, который лежал у него на коленях. Он даже не успел удивиться внезапной боли, которая сразила его мгновенно. Не-Ульянка была как маленькая полосатая оса, жалящая зло и молниеносно.

Когда Митя перестал дергаться, и глаза его остекленели, Не-Ульянка с сестринской нежностью поцеловала его в висок, а потом закрыла ему веки, чтобы в них случайно не увидела свое отражение пришедшая домой с работы Верочка, потому что любой смертный, который увидел себя в глазах покойника, непременно сходит с ума.

Не-Ульянка вытащила из Митиной спины шило, вытерла острие подолом лежащего на кровати Верочкиного платья, после чего воткнула орудие убийства прямо по центру черно-белой мишени, висящей на стене. Затем она стащила бездыханного Митю со стула на пол, при этом перепачкалась его кровью — густой, как чернила, но не обратила на это внимания.

Митин труп лежал в центре комнаты, а Не-Ульянка принялась пританцовывать около него. Она исполняла свой магический танец сосредоточенно, под неслышимую музыку, которая звучал где-то внутри нее. А потом Не-Ульянка внезапно остановилась, перешагнула через тело и ушла, как любой другой человек через дверь, оставив ее открытой. Митя спокойно лежал на ковре с закрытыми глазами, больше его не волновала мировая история.

Уже вечером он пришел в себя, огляделся по сторонам и не понял, где находится: кругом толпился народ, все толкались и тянули деньги. Сотнями огней горели витрины, забитые до отказа вещами самого разного калибра. До него дошло, что он забрел в торговый центр. Наверное, просто зашел погреться и уснул в этом обманчивом тепле. Не-Митя решил, что пора выбираться из этого обезьянника с вечнозелеными скидками.

Не-Митя оказался на самом верхнем этаже — нужно было как-то спускаться, но скоростной лифт торгового центра клацал своими дверями, как будто это была пасть зубастого крокодила, а эскалаторы верблюжьими горбами перекатывались снизу вверх и обратно — сверху вниз. Не-Митя решил спускаться по лестнице, чтобы его не съели и не задавили. Однако пробиться к лестнице было нелегко: создавалось впечатление, что люди специально загородили дорогу к ней своими телами.

Ничего удивительного, что Не-Митя случайно задел плечом какую-то девушку, идущую ему навстречу и без интереса изучающую витрины. Он извинился, девушка сказала, что ничего страшного. Она была худенькая, с короткой стрижкой и родинкой на подбородке. Вдруг девушка солнечно улыбнулась и назвала его Митя. Он ответил, что он Не-Митя, и что она, вероятно, перепутала его с кем-то другим.

Ульянка смутилась и зашагала, не оглядываясь, в своем направлении. Правильное слово — перепутала. С самого начала перепутала измерение, в котором следовало проснуться утром, в которое следовало вынырнуть из-под темноты одеяла. Но самое страшное, что теперь уже не повернуть назад. И бесполезно голосить на всю вселенную или изображать из себя заржавленную карусель, или культивировать в своем саду баобабы, ведь царевичу Дмитрию острие угодило в спину.