Дуэлянты и поцелуи

21

На следующее утро Ниагара была красива и нежна, как никогда. Она пробыла в лаборатории физиологии не больше 10 минут. Какое короткое мгновение! Но как невыразимо прелестно было оно для Тимура! Боже! Схватить бы ее в свои объятия и унестись куда-нибудь далеко-далеко, где не будет никого, кроме них! Напрасно он вчера сожалел, что обеднели его чувства. Стоило ее увидеть вновь, как они вспыхнули с новой силой. Как хорошо!

Ханифа смотрела на них и дивилась:

"Что за блеск у них в глазах? Что с ними происходит? Почему в каждом их слове таится какой-то особый смысл? Какое место в их отношениях занимаю я? Мне так неловко оттого, что я есть между ними."

Через некоторое время Аязова позвали получать на складе посуду и материалы.

Пошел с Ханифой. Душа его ликовала, вырываясь наружу то песней, то шуткой, то дурачеством. "Снова замерло все до рассвета — дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Только слышно — на улице где-то одинокая бродит гармонь",— его состоянию соответствовали эти прекрасные слова и мелодия, и они шли из него, как в мороз идет пар изо рта. Ханифа была в сиреневой кофточке, а он случайно тоже был в сорочке такого же цвета. "Снимаю пиджак, — петушился он, — пусть все видят, что мы из одной команды!" Он чувствовал, что у него сейчас будет получаться все. Слепив снежок, он нацелился в телеграфный столб в метрах двадцати от себя: "Смотри!" Точно попал в цель. В новом здании Института, в дирекции, узнал, что ему разрешили месячную командировку в Москву. Вот и в эту "десятку" он попал! Затем на складе встал на весы. С весами были нелады, и они показали 105 килограммов. 40 лишних! "Нет, не лишних! — возопил Тимур. — 40 килограммов радости!" Лаборантка на выдаче посуды разбила колбу. Тимур взял осколок, завернул его в бумагу и положил в карман пиджака: "Я закажу граверу, чтобы он написал: "Марина, 6 февраля, 19ID года, 11-03",— и сохраню его на память о сегодняшнем дне."

На обратном пути — выступал в таком же духе.

Потом они, как и прежде, втроем пошли в столовую. После обеда пили чай в лаборатории. Ниагара, как это с ней случалось часто, опять незаметно обидела своим словом Ханифу. Но тут же спохватилась и начала заглаживать свою вину. Это что-то новое. Раньше в ней такого не было: обидит она, вина за ней, но Ханифе же и приходилось спустя какое-то время искать подступы к ней.

Ханифа ушла в другую комнату печатать, и Тимур с Гарой остались одни.

— Ты почему, Тимур, так жесток ко мне? Мне в самом деле вчера было очень плохо от моего сна. А вдруг сон исполнится? Вдруг тот человек, которого я видела во сне, пусть и не умрет, но заболеет. Ведь это ужасно! А ты, ты... Чем я заслужила твою немилость? Разве я дала какой-то повод?

— Успокойся! Ты хорошая! И повода ты никакого не подавала. Прости, если я тебя чем-то обидел.

Короткий разговор. И опять все смешалось в представлениях Тимура.

"Боже! Кого же она любит? Его! Его! Полюби меня! Иначе я умру!"

И расхотелось ему разбирать по этапам события последних дней.

"Что происходит со мной? Влюбился что ли в самом деле? А она? Кого же она любит? Все продолжает любить его? Или уже любит меня? Или, может, и сама не знает, кого она любит? И любит ли вообще кого-нибудь из нас?

Как мне хочется бросить к черту всю эту писанину!

Что же даст мне Гара? Одни красивые страдания? В них уже нет никакого недостатка. Может, полюблю ее? Или она, быть может, полюбит меня? А может (неужели, может!) мы полюбим друг друга?

Уф! Ненавижу то, что я не в силах не писать обо всем, что произошло и происходит. Скорее отписать до какого-нибудь логического завершения и бросать, бросать, бросать это убийственное копание в себе. Скорей в Москву бы что ли! Подальше от нее, от всех этих переживаний и страданий!

Москва, Москва! Любовь моя навеки!"

Вечером того же дня, по предложению Ханифы, отмечали командировку Тимура. Сидели в лаборатории физиологии. Ниагара пришла с Бахриддином. На пятерых (был еще и Узеир) две бутылки шампанского. Когда они были опустошены, Ханифа предложила сыграть "в бутылочку". Тимур не знал такой игры.

— Все очень просто, — сказала Ниагара. — Кто-то крутит бутылку. На столе или на полу. На ком бутылка останавливается, того крутивший целует. А потом крутит тот, на ком остановилась бутылка. Попробуем?

— Неинтересная игра, — ответил Тимур.

— Почему? Тебе уже неинтересно поцеловать меня? — Ниагара говорила так, будто они были только вдвоем.

— Неинтересная в нашей ситуации. Для этой игры нужно побольше народу. И должно быть два круга — отдельно мужской и отдельно женский. Мужчины крутят бутылку в женском кругу — и наоборот. А у нас может раз за разом выходить одно и то же: я должен целовать Узеира, а Узеир — Бахриддина. Не интересно!

— А ты надейся! Надежды юношей питают!

— А девушки в надеждах тают? Не растай! Мне страшно за тебя!

— Давай попробуем. Крути!

— Я?

— Да, да, хорошо когда начинает новенький.

— А старенькие уже не интересны? Новенького не хватает? Для коллекции?

— Да крути же, Тимур! — не выдержала Ханифа.

Он резко крутанул.

— Ого! — это опять Ниагара.

Долго вращалась бутылка и остановилась на Ниагаре. Все, кроме Тимура, закричали.

— Целуй! — сказала Ханифа.

Да он, быть может, жизнь готов отдать ради того, чтобы хотя бы слегка коснуться губами ее, бесконечно дорогой для него женщины. Но не при всех же! И не по воле же бутылки! Поцеловать ее — для него это слишком дорого, слишком серьезно, слишком свято. Нет, нет, он никак не может сейчас...

— Я как на дуэли. В прежние времена, случалось, второй из дуэлянтов не стрелял, но оставлял за собой право на выстрел в будущем, когда он мог явиться в любой момент, поставить к барьеру своего некогда промахнувшегося врага и хладнокровно направить на него свой пистолет. Точно так же и я оставляю за собой право когда-нибудь в будущем поцеловать Ниагару. Нет, нет, я не буду являться к ней, чтобы своим поцелуем расстроить ее будущий брак с другим человеком. Быть может, мое право потребуется мне в иных обстоятельствах...

— Как много слов ради одного поцелуя в щечку! — возмутилась Ниагара.

— Ради того, чтобы щечка и поцелуй не разменивались по мелочам, — поправил Тимур.

— Не хочешь? И не надо! Тогда кручу я!

Бутылка остановилась на Тимуре. Снова смех и крики.

— Судьба! — сказала Ханифа.

— Долго я буду ждать? — это уже, смеясь, Ниагара. — Наклонись ко мне. Мне незачем оставлять свое право на потом. Я хочу сейчас!

— Будь же милосердна! Я не воспользовался своим жребием — отплати же и ты мне той же монетой. И мы будем квиты.

— Да что же это такое, в конце концов?! — повысила голос Ниагара и хотела чмокнуть его в щеку, но не тут-то было: реакция у Тимура всегда была отменной.

— Вы промахнулись, пери! Пеняйте на себя. Свой шанс вы пустили на ветер, а за мной мое право осталось. Когда-нибудь приду к вам за своим выстрелом. Ждите, пери, ждите — и дождетесь! Бывает, что обещанного три года ждут. У вас хватит вашего ангельского терпения? А может, вы и не пери, не ангел? Недаром же вы так несговорчивы, так упрямы, так своенравны. Может, вы — сатана? Сатаниха, так сказать?

-Я сейчас приду, — тихо сказала Ниагара, взяла свою шубу, сумочку и вышла.

Прошло достаточно времени, а она все не возвращалась. Выглянули в коридор. Никого. Забеспокоились. Бахриддин сходил в свою лабораторию. Нет, там все закрыто. Значит, ушла. Одна. Зачем же так? Ведь уже ночь на улице.

В те годы, в отличие то нынешних, девушка или молодая женщина одна, без какого-либо сопровождения, по ночному Тюркистолю не хаживала. Да и не позволялось им этого родителями, мужьями и старшими братьями. Не потому, что было опасно или страшно. Не принято было! Неприлично! Ну и, конечно, береженую бог бережет, не без этого.

Когда Ниагара вышла из комнаты, у ней еще не было никакого решения. Она подошла к большому, старинному зеркалу в коридоре. Взглянула на себя, поправила волосы.

"За что он так не любит меня? Все время подкалывает, выворачивает все мои слова. Ах, а как было хорошо в тот вечер перед новым годом! А сейчас? Почему он не может просто поцеловать меня? Почему он даже не позволил мне поцеловать себя? Что за мучения? За что? Уйду от них! Останусь одна!"

Она быстро надела шубу, схватила с предзеркальной подставки сумочку и, на ходу застегивая пуговицы, выбежала на улицу.

...Тимур и Ханифа ехали в совершенно пустом и неосвещенном автобусе. Она плакала, выговаривая сквозь слезы:

— Во всем ты виноват, Тимур! Ну зачем ты сейчас все время говоришь ей одни только колкости, а раньше так восхищался ею? И от ваших отношений больнее всего достается мне. Да какое мне дело до того, что происходит между вами! Я не знаю, куда мне деваться! Что я должна сделать, чтобы не быть с вами?! За что я-то страдаю?! Мне-то зачем эти слезы?!

Сердце Тимура сжалось от доброй жалости к этой плачущей, искренне страдающей девушке. К его верному другу. Ангелу-хранителю его души. К мучениям которой, непонятным для нее, он в самом деле причастен. Значит, он должен сделать все от него зависящее, чтобы успокоить ее. Да, он готов. Ради нее готов на все.

Он вынул из дипломата общую тетрадь. На миг зажмурился, затаил дыхание. Потом протянул тетрадь Ханифе:

— Возьми. Почитаешь дома.

— А потом ты не будешь жалеть об этом? — Молодец она все-таки, Ханифа: на лету хватает!

— Не знаю. Может, и буду. Пусть. Что бы потом ни случилось, сейчас я не могу видеть твоих слез. Готов на все, лишь бы ты не плакала, успокоилась, поняла, прочтя написанное, и перестала страдать. Знание — сила, а незнание — пытка. Ты потому и мучаешься, что не знаешь. Вот я и хочу, чтобы кончились твои пытки, чтобы ты стала сильной. Узнай! — и для тебя все будет нормально. Я готов на все. Даже на то, если когда-нибудь пожалею о том, что пустил тебя к себе в душу.

Эх, Тимур! Ведь до сих пор ты против себя не шел. Что же теперь с тобой случилось? Ты, кажется, ступил на стезю альтруизма? Делать шаг, понимая, что он чреват отрицательными последствиями для тебя, — что же это, как не самоотречение? Зная тебя, можно сказать, что ты и в дальнейшем не свернешь с этой дорожки. Только что тогда будет с тобой? Мне жаль тебя. Мне страшно за тебя...

22

На следующий день Ниагара на работу не пришла.

Ханифа была умиротворенной. Возвращая тетрадь, она сказала:

— Все так неожиданно для меня. Я не предполагала, что ты так серьезно относишься к ней. Мне стало очень грустно. Оттого, что я сама ни к кому не питаю таких чувств.

Тимуру казалось, что она все поняла правильно, что она благодарна ему за жертву, сделанную им ради нее. За ее понимание и благодарность Тимур ей тоже был признателен. И еще за то, что теперь его душа не одинока в этом мире, что есть на земле человек, который знает о внутренней его жизни. Словом, Тимур был благодарен Ханифе за то, что теперь она в самом деле, по-настоящему, стала ангелом-хранителем его души. Она — родной человек, и чувство доброй жалости, толкнувшее вчера его на жертву, стало еще более пронзительным. "Ох, и настрадаешься же ты за меня!", — таким было отношение Тимура к Ханифе, и теперь это были не просто слова и не просто понимание, рождаемые, как раньше, умом, а зарубка в сердце.

Следующий день — последний перед отбытием Тимура в Москву. Так получилось, что обедать ходил один. А потом ненадолго виделся в своей лаборатории с Ниагарой.

— Ты даже боишься остаться со мной наедине! — воскликнула она, когда Ханифа на какой-то миг вышла в соседнюю комнату. — Ты так ненавидишь меня!

Он улыбнулся. Как ему переубедить ее? Невозможно! Ниагара буквально дышала, жила своим непониманием, и это держало его в каком-то гипнотическом ужасе и бессилии. Даже если он скажет сейчас: "Люблю тебя!" — она не воспримет его признания. Она даже может посчитать его слова издевательством. Очередной шуткой или колкостью. Что же делать? Как тяжело на душе! Как не хочется уезжать! Как он будет жить, не видя ее?

Только Ханифа и понимает его. Ему казалось, что Ханифа сейчас беззвучно говорит: "Что со мной? Что со мной? Почему мне так больно? Будто я — Ниагара, и потому мне так грустно, что Тимур уезжает. Будто я — Тимур, и потому мне так тоскливо оттого, что Ниагара остается."

Благо, что хотя бы она понимает. Почему не говорит? К чему слова, когда и так все понятно?

И вот опять суббота. Прошла всего одна неделя, как сообщение Ханифы о Джамале ввергло Тимура в бездну страданий. А кажется, что прошла целая вечность — так много пережито и передумано с того памятного момента.

Утром Тимур позвонил Ханифе.

— Будет ли тебя провожать Лютфия?<

— Нет, она на работе.

— Это я так, просто так спрашиваю.

Неужели Ханифа хочет устроить ему сюрприз? Неужели на вокзал придет Ниагара? Как будет хорошо, если она придет. Конечно, ему хотелось бы, чтобы она появилась неожиданно. Неожиданный сюрприз — он самый верный. Ему такого, конечно, не видать. Ведь он и позвонил-то Ханифе, чтобы она спросила его о Лютфии. Ханифа, как всегда, оправдала его ожидания и надежды. Придет Ниагара на вокзал или не придет?

За 40 минут до отправления поезда Тимур уже был на вокзале. Случай, как и в прошлую субботу, исключительный: обычно он даже в самолет заскакивает в последнюю минуту. Неделю назад он из-за разрыва с Ниагарой оказался в аэропорту за два часа до вылета самолета. И сейчас он поспешил на вокзал из-за нее же. В надежде, что она придет. В стремлении, чтобы она, придя, не ждала его. Чтобы он не пустил на ветер ни одного мгновения из того промежутка времени, который будет отпущен ему судьбой между ее приходом и отбытием поезда.

Подъехал на такси. Тут же стоят носильщики. Их следовало бы назвать катильщиками. Подкатили ему вещи на третий путь. Состава еще не подавали.

Стоять спокойно Тимур не может. То и дело озирается. Ждет Ниагару.

Подали поезд. Тюркистоль — Москва. Фирменный. Так тогда называли скорые поезда, связывавшие столицы союзных республик с Главной Столицей нашей Родины. Что же в них было фирменного? — думается сейчас.

Объявили посадку. Тимур занес вещи, вышел и опять занял свой пост. Еще полчаса. В любое мгновение может появиться она. Сколько мгновений в этих тридцати минутах? Тридцать? Тридцать тысяч? Тридцать миллионов?

Осталось 15 минут. Он чувствовал, что лицо его горело. Что с ним? Уж не заболел ли? Отчего смеются там люди? Неужели им может быть сейчас светло, когда у него в душе такие потемки?

Не придет она. А он так живо представлял в своем воображении, как она появится, как увидит его, что скажет и что он ответит ей.

10 минут до отправления. Еще есть время. Сейчас, сейчас он увидит ее.

Ему не верилось, что он мог когда-то раскатисто смеяться. Неужели это он мог любое слово наполнить особым смыслом, превратить его в шутку или остроту? Неужели это он, отстаивая свою точку зрения, мог говорить сильно, веско, убедительно? Да нет же! То был другой человек! А он...

Он сейчас стоит на перроне. Он всю жизнь здесь так и стоял. Горящее лицо. Нахмуренные брови. В прищуренных глазах — растерянность. В душе — смятение. В голове — туман. В теле — скованность. Всю свою жизнь он и был таким.

Он — ждет. Ниагару. Которую искал вечность.

5 минут. Все. Не придет.

2 минуты. Он вошел в поезд. Стоит около двери. Что если сейчас появится? Спрыгнет, подбежит. А потом? Да вон же она! Вон, вон, в красной шапочке! Она? Нет, другая...

Тронулись. Провожающие махали руками, что-то кричали. Оттеснив Тимура от двери махали руками и что-то кричали отъезжающие. Ну чего вы так волнуетесь. У вас ведь полная ясность. Шли бы на свои места спокойненько. Его никто не провожает, но ему сейчас быть у двери важнее, чем пассажирам всего поезда вместе взятым. Вдруг он увидит ее.

Тимур пошел к себе в купе. Вглядывается в лица проплывающих мимо людей. Как много их! Но лишь один человек среди всего человечества интересует его сейчас. Лишь одно дорогое лицо он пытается разглядеть в толпе. Тщетно!

"Хоть подумай сейчас обо мне. Я уезжаю туда, куда так стремился. Но я не хочу расставаться с тобой. Не хочу!

Сердце мое! Я, кажется, потерял тебя. Ты остаешься в этом городе? Ты не хочешь уезжать? Я тоже не хочу. Но почему-то еду. Какая тоска!"

Из репродуктора слышится музыка.

"Отчего все песни такие грустные? Или мне так кажется?"

23

— Ты ее в своих записях называешь "Ниагара", "Гара". Ну "Гара" еще можно понять — это несуществующее в природе национального языка, но придуманное тобой уменьшительно-ласкательное от полного имени. Хоть так поласкай ее! Но с чего ты взял "Ниагару"? Нет такого имени. Есть Нигара. "Ниагара" — это твоя фантазия. Тебе, наверное, кажется, что так красивее, романтичнее. Ты ведь у нас — натура романтическая! — так Лютфия выговаривала Тимуру накануне его отбытия в Москву.

Первый день они были дома вдвоем, без детей. На время предстоящей командировки главы семьи они разбросали отпрысков по родителям: Ламара оказалась в Карагае, а Азим — в Газалгаране. И теперь у ней, Лютфии, видимо, появилось больше возможностей "достать" мужа, который в последнее время как бы и не муж, а летописец-затворник какой-то. Все пишет, пишет, пишет. Писатель! На что, интересно, бумагу переводит и убивает время?

Ничего не стал ей отвечать Тимур. Лишь подумал: "Когда же ты успела перехватить тетрадь-то? Ведь я с ней практически не расстаюсь!"

Когда, когда? — наивный ты человек, Тимур! Женщина всегда и во всем момент отыщет. Это мужчина старается узреть корень. А баба надергает второпях вершков — и довольна.

Было ли так в давние времена, на этом копий ломать не будем, но вот особенность именно современной женщины: она — всюду.[10] Рядом с "сильными" нет теперь "прекрасных" разве только... Тьфу, черт! Вот привязалось это самое место!

Ничего не поделаешь — про "место" придется сказать. Туда же Тимур жену с собой не берет. Незачем. Не принято. Неприлично. И она ни в какую не согласится. Да и ларчик открывается вовсе не так — очень просто, но другим ключом... Тетрадь не надо оставлять, раз уж не взять жены с собой! Или прятать нужно надежнее, коли их, запечатленные на бумаге боль и трепет души своей, не хочешь осквернять неприсутственным местом отправления естественных нужд и боишься ее, тетрадь, ненароком уронить, куда никак не следует.

24

Женщина — всюду. А в результате в мужчинах заметно поубавилось желаний и умения боготворить ее. Не потому ли во всем ХХ столетии не отыскалось такой, как Тахмина, Лейла, Ширин, Зухра, Лаура, Дульсинея, Джульетта, Татьяна, Ася, Анна, Наташа*. Даже рядом с Соней Мармеладовой некого поставить.*

Степанова, Охунова, Терешкова, Фурцева, Мельник*** — они, конечно, неординарные личности, но...

Прочь брюзжание! Во-первых, в жизни этих реальных женщин советской реальности, наверняка, были обожатели, которые не только поклонялись им, но, может, и воспели их, так сказать, в узком кругу. Во-вторых, есть кого поставить рядом и с названными выше широко известными литературными образами! Прекрасная Дама, Незнакомка, Очарованная Душа, Шаганэ, Лика, I-330, Маргарита, Донна Флор, Тополек В Красной Косынке.**** Другие Достойные Женщины, которые либо отодвинулись в тень моей памяти, либо вовсе неизвестны ей. Главное — они есть и будут.

Ну есть и Лолита...*****

25

Есть Настя, Настенька, Анастасия.

Тимур позвонил ей. Со своей станции "Войковская" она пересекла Москву из конца в конец, и они встретились у метро "Щелковская".

Двухкомнатная квартира на 12-м этаже. Последнее пристанище Аязовых во времена их московских кочевий. С балкона виден лес. Внизу — гастроном. Рядом — остановка. Чуть дальше — детсад, детская поликлиника. Неподалеку — кинотеатр "Урал". Здесь Аязовы смотрели "Солярис" Андрея Тарковского по произведению польского фантаста Станислава Лема. Смотрели врозь. Сначала Тимур. А потом он сидел с детьми. Лютфия попала на последний сеанс, и Тимур, специально не предупредивший ее, чтобы не испортить впечатления о леденящих кровь сценах материализации мысли, оставил дома давно заснувшую Ламару и пошел встречать жену на выходе из зала.

— Как хорошо, что вы пришли! — сказала Лютфия, заглядывая в коляску со спящим Азимчиком. — Не то бы я со страху домой не дошла бы! Ужас!

Добрые отношения сложились у Аязовых с хозяйкой квартиры Валей — молодой женщиной, жившей с маленькой дочкой на "Соколе" у родителей мужа, который был призван в армию солдатом. Вот в этой квартире, по-прежнему пустовавшей, и остановился Тимур во время своей командировки.

— Я верила! Я знала! Что ты вернешься! — не скрывала своей радости Настенька. — Сколько же времени прошло? Полгода! Целая вечность!

— Ты и говорила мне на прощанье, что будешь ждать меня целую вечность, всю жизнь, — эти слова Насти часто вспоминались Тимуру в Тюркистоле.

— Дождалась! Ты приедешь в аспирантуру! Как хорошо! Так уж и быть, отпущу тебя еще раз на полгода, а потом — ни за что!

...Она, как прежде, сопротивлялась. Но все меньше и меньше. Он целовал ее в лицо и шею. Губы она, как и раньше, уводила из стороны в сторону. Наконец, и они попались. И опять сопротивление. И опять все слабее и слабее.

— Ах, мне теперь все равно, — сказала она, и через ее ставшими безвольными руки Тимур рывком снял с нее платье.

Белое, как молоко тело. Небольшие девичьи груди. Светлые соски. "Не как у Лютфии."

Что же он делает?!

Тимур замер.

— Что? Что с тобой? — прошептала Настенька и погладила прильнувшую к ней голову.

— Нельзя...

— Чего нельзя?

— ичего нельзя, — он встал, поднял с пола свою рубашку, прикрыл Настю платьем: — Оденься. Я тоже пойду, приведу себя в порядок.

— Ты расстроился? — успокаивала она его через некоторое время. — Ну не надо. Говорят, так бывает. В другой раз...

— Настя! Это я тебя должен успокаивать! Ты не то говоришь сейчас. Не в этом дело! Прости меня! Я страшно виноват перед тобой! Понимаешь... Сейчас прочтешь. Вот! Вот в этой тетради я давно начал писать тебе письмо. Можно, конечно, сказать обо всем в двух-трех словах. Но ты прочти. Пусть это письмо, наконец, дойдет до тебя.

— Лучше поздно, чем никогда.

Настя жадно поглощала страницы, которые открывал ей Тимур, выражала явное нетерпение, когда он задерживал ее чтение, отыскивая нужные места и пропуская несущественные или слишком личные.

Она долго молчала, когда Тимур, посчитав достаточным ее знакомство со сложившейся ситуацией, убрал тетрадь.

— Ты меня огорошил. Как гром среди ясного неба, — сказала она наконец, неловко улыбнувшись.

— Прости.

Опять помолчали.

— Ты — полиглот.

— Полиглот? — не понял Тимур.

— Большинство людей знает один язык, некоторые — два. Три, четыре и более языков — это уже не обычный человек, а полиглот. Ты живешь несколькими жизнями сразу. Жена — одна из твоих жизней, дети — другая, родители — третья, работа — четвертая, аспирантура и научные планы — пятая. Я тоже, надеюсь, одна из твоих жизней, пусть не самых больших и не самых значительных. А есть еще и Гара — несомненно, очень важная из твоих жизней. Может, есть и другие, о которых я просто-напросто не знаю. Полиглот! И главное, каждой из жизней находится место не где-нибудь, а именно в сердце. Каждую ты любишь. По-разному, но любишь. С каждой ты искренен. Для каждой готов на жертвы. Не только готов, но и делаешь. Потому ты, наверное, и неотразим. Как только тебя хватает на всех? Удивительно! Вот и говорю я — полиглот...

Спустя несколько дней Настя еще раз пришла к Тимуру.

— Ты ее любишь, свою Гару, — сказала она.

— Не знаю.

— Родной мой! Я не спрашиваю, я утверждаю. Я много думала в эти дни. И многое поняла. Ничего не буду скрывать от тебя. Когда в августе прошлого года ты уезжал из Москвы после нашего двухнедельного знакомства... Кстати, помнишь, тогда ты был в обиде на меня, мы с тобой два дня не виделись, а потом ты мне рассказал красивую историю своего знакомства в те два дня с прекрасной, но несчастной женщиной...

— Я тогда выдумал эту историю.

-Я это поняла вчера! И еще я подумала, что не о той женщине был твой рассказ, а о себе самом.

— Умница, Настенька! Точно так и было! В той самой истории было выдуманным только то, что в ней слились, преобразившись немного, события разных лет, в ней были люди, собранные мною на основе многих моих знакомых, но незнакомых между собой. Поверь, ту историю я сам тогда пережил очень сильно.

— Потому тогда твой рассказ и поразил меня, потому он на меня тогда так сильно и подействовал. И вот вчера, только после нескольких дней напряженного размышления, вызванных встречей с тобой и прочтением тех мест дневника, которые ты мне разрешил, я по-настоящему и поняла главную идею той выдуманно-невыдуманной истории: нельзя обманывать свое сердце, нельзя без любви вступать в брак. Я люблю тебя, Тимур! Я никогда не произносила этих слов. Потому что еще и сама не была уверена в себе. После твоего отъезда из Москвы я только-только успокоилась вроде — и вдруг неожиданный твой звонок! Ты в Москве! Во мне все перевернулось! Потом наша встреча здесь... И все, что произошло. И что не произошло. Я благодарна тебе, Тимур и за то, и за то. Ты любишь свою Гару — потому и не тронул меня. А я люблю тебя. А когда любишь, хочешь владеть. И-и... принадлежать. И если потом ты меня оставил бы — ни словом единым я не упрекнула бы тебя! И даже если остался бы во мне ребенок от тебя — я бы тебе была бы только благодарна. Потому что ты — это ты, такого, как ты, больше в моей жизни не будет. Но! Я поняла, что ты любишь Гару! Меня ты тоже любишь. Но так, как можешь любить сотню других своих жизней. А Гару — по-особому! Ты не сможешь без нее! Поэтому я не имею права на тебя. Поэтому я не должна связывать тебя ничем. Поэтому я благодарна тебе за то, чего не произошло. Потому что это было бы... Как бы это сказать? Твоя страсть к Ниагаре излилась бы на меня, оказавшуюся рядом, желающую и готовую принадлежать тебе. Это было бы правильно для меня. Но для тебя — нет. Я так не могу. Я хочу, чтобы было правильно для тебя. У тебя жертвенная душа. Готовая на жертвенность ради другого человека. Побыв со мной, ты отказался бы от Гары. Может, на какое-то время, но отошел бы от нее. Может, потом мучился бы. Может, никогда и не оставил бы меня. Но я всю жизнь казнила бы тогда себя, что из-за меня ты не познал счастья — счастья обладать любимым человеком. Милый! Родной! Любимый! Я никак не могу принять твоей жертвы! Потому я и благодарна тебе, что ты ее не сделал! Потому что я сама готова на любую жертву ради тебя. Но ты, любимый, любишь другую. Живешь только ею. Она — главная твоя жизнь, точно так же, как у полиглота, каким бы количеством языков он ни владел, есть один, самый близкий, самый любимый. Не изменяй самому себе!

Тимур бросился к сидевшей на диване Анастасии. Обнял ее ноги, прильнул лбом к коленям.

— Я не знаю, люблю ли я ее.

— Я — знаю! Чем сильнее любишь, тем больше сомневаешься. Прощай, любимый!

— Прости меня за все.

— Тебе не за что просить у меня прощения. Напротив, это я — виновата перед тобой. За то, что увлеклась тобой, но тебя увлечь — не смогла. Прости. И спасибо тебе за все. Прощай. Будь счастлив.

— Я счастлив. Я счастлив, что ты есть, что ты такая. — Тимур, как ни крепился, не мог сдержать слез, в которых было все — благодарность, изумление, раскаяние, сожаление, ожидание счастья — другого и с другой, тоска по другой — далекой Гаре, тревога за детей, жалость к Лютфии, смутное предчувствие громады грядущих испытаний.

26

И есть Ниагара...

Даже если я не смог бы остановиться в гонке за средствами к существованию в условиях нынешней действительности, не смог бы выбраться из ее лабиринтов и не смог бы написать о Ниагаре, она все равно есть. Любой мужчина, который носит в сердце жажду высокой любви, оказываясь с ней в пределах взаимной видимости, неумолимо попадал — без каких-либо притязаний на то с ее стороны — в поле действия ее неотвратимых чар и терял рассудок.

Без ума от нее был и Тимур. Только он никак в это не мог поверить. Может, потому и не мог, что, не успев понять, сразу потерял голову и всецело оказался во власти лишенного рассудочности сердца.

В постскриптуме к своему первому письму к Ниагаре Тимур приглашал ее прилететь в Москву, на сколько она сможет, — на выходные или на любое количество дней. Это было еще в самом начале командировки.

И буквально со следующего дня он стал ждать приезда дорогой и желанной женщины. Отходив в первой половине по делам, он спешил вернуться на квартиру, чтобы весточка от Ниагары или непосредственное ее явление застали его на условленном месте. Иногда он совсем не выходил из дому, а в последнюю треть своего пребывания в Москве и вовсе редко покидал свой пост. Сидел, лежал, ходил из угла в угол, смотрел в окно, писал, думал, метался, как вепрь, распираемый неудержимой силой в период весеннего гона, прислушивался к звукам лифта, шагам и шорохам на лестничной площадке, спускался посмотреть почтовый ящик, поднимался обратно — и все начиналось заново.

Хоть умом он и понимал (кое-какие остатки ума у него все-таки оставались), что маловероятно, чтобы Ниагара приехала, но сердце не хотело признавать ни житейского здравого смысла, ни математических теорий. Вернее, сердце верило, что свершится чудо и придет в движение та экстраординарная крупица, которая существует всегда и в любом деле и которая иногда и проявляет себя, отодвинув в сторону довлеющую глыбу обыденного.

Постепенно ожидание Ниагары или весточки от нее настолько овладело всем его существом, что ему иногда чудился ее голос, и он нисколько не удивился бы, не ужаснулся бы, а напротив, воспринял бы как нечто само собой разумеющееся, если его мысли и чувства материализовались бы, как то происходит в фильме Тарковского, и перед ним вдруг предстала бы Гара во плоти, во всей красе и желанности.

Тогда-то он, обуреваемый страстями, невиданными им прежде, от которых можно было и с ума сойти, и на стенку лезть, и позвонил Настеньке...

…………………………………………………………………………………………………………

31

— Как поживает твоя московская Н.?

— Московская? Моя?

— Ну да. Или ты хочешь сказать, что не виделся с ней? А может, и вовсе не знаешь такой?

— Ты мне лучше скажи, как поживает моя тюркистольская Н.?

— Ты меня имеешь в виду? Я не твоя. Здесь у тебя Л.

— Тюркистольская Н. не моя? Но ведь она московскую Н. с легкостью необыкновенной зачисляет в мои! А почему же мне нельзя с той же непринужденностью ее, тюркистольскую Н., отнести туда же?!

— Нельзя!

— А с чего ты решила, что я обязательно виделся с московской Н.?

— Я в этом уверена. Что, я ошибаюсь? Скажешь, не виделся?

— Виделся.

— Если ты отказывался бы, я не поверила бы все равно. Я думаю даже, что ты с ней...

Колокольчик. Характерное для нее движение — кокетливое прикрытие губ рукой с полусогнутыми пальцами. Намеренная осечка в речи, смех, жест, чертики в глазах — смысл всего этого был слишком прозрачен.

— Я в Москве думал только о тебе.

— Хватит, а? Мои уши для твоей лапши — не слишком подходящее место.

— Гара! Ты меня убиваешь!

— Впрочем, какое мне дело до твоих похождений?! Что я — домовой комитет что ли для тебя? Только не надо было присылать мне своих стихов. Пишешь для одной Н., московской, которая под боком, а посылаешь и другой Н., которая вдалеке. Это на тебя вполне похоже! И с письмом тоже. Если пишешь мне — так посылай только мне. А ты не только мне, но и Ханифе, да еще и жене своей.

— Подожди, Гара. Не вали все в одну кучу. Дай объяснить...

— А московской Н. все успел объяснить?

— Она такая же Н., как ты — Г.

— Да ты еще и оскорбляешь!

Тимур на мгновение замер в растерянности, не понимая, какое она тут усмотрела оскорбление, но в следующий миг его осенило:

— Настя ее зовут! Настя! Уменьшительное от Анастасии! Точно так же ты — Ниагара, а я тебя называю уменьшительно Гара! Так что, давай во избежание двусмысленностей и недоразумений будем называть ее...

— Очень нужно мне называть ее! Называй сам, как хочешь!

— Кстати, она — для всех Настя и Анастасия. А ты — для всех Ниагара, и только для меня — Гара.

— Ты мне зубы не заговаривай.

— Ты же сама как-то говорила, что тебя до меня никто не называл Гарой.

…………………………………………………………………………………………………………

34

Ханифа разговаривает с Ниагарой:

— Я виделась с женой Тимура. Она говорит, что у них все наладилось, просила передать тебе спасибо за то, что ты оставила в покое ее мужа.

Ханифа разговаривает с Тимуром:

— Я встретилась с твоей женой. Она говорит, что у вас все налаживается. Спрашивала меня, не продолжаешь ли ты встречаться с Ниагарой. Я ответила, что нет. Но я не уверена в этом. Не хотелось бы и мне обманывать Лютфию. Я виделась с ней несколько раз, и с каждой встречей она вызывает во мне все большее и большее сочувствие.

— Ты говоришь "и мне". А кто еще обманывает Лютфию?

— Ты, наверное.

— Все мы не без греха.

— Как говорят в таких случаях в райкоме комсомола, не надо обобщать. Если же ты намекаешь на то, что я тебе сказала о Джамале, так этого греха уже нет на моей душе — Ниагара об этом знает. Так что, со мной все нормально, а вот тебе нужно перестать морочить голову Ниагаре, не перебивать ее мыслей о женихе, а жить-поживать со своей женушкой и своими детьми.

"Господи! Чего она лезет? Я разве спрашиваю у нее советов? Чего ей неймется?" — подумал Тимур.

Лютфия разговаривает с Тимуром:

— Нигара тоже едет в пустыню?

— Конечно, у них вся работа в пустыне, на биостанции. Здесь они только обрабатывают полученные там данные.

— И вы целый месяц будете вместе, вдали от мира сего?

Тимур невольно улыбнулся. В самом деле, это будет нечто.

— Ты прямо засиял от удовольствия. — продолжала Лютфия. — Ну и я, как верная, послушная жена, рада за тебя. Я даже хочу, чтобы ты там ее...

Нет, Лютфия здесь не сделала красноречивой осечки. Она выразилась, как говорится, по-русски. Коротко и однозначно. Это мне тут без нее, осечки, не обойтись. Я ведь не Эдичка Лимонов...

— Тогда ты успокоишься, — поставила точку Лютфия.

К Н.Н.
Ты — белая, я — черный.
Ты — хваткая, я — скромный.
Орлица ты, я — ворон.
Ты — сладкая, я — солон.

В сравнении с тобою
И снег не очень белый.
Не потому ль со мною
Ты делишься постелью.
Не потому ль мы вместе
При солнце в занавесках,
Что, может быть, лет двести,
Тебя я ждал в потемках.

Ты — светлая, я — темный.
Ты — пешая, я — конный.
Голубка ты, я — коршун.
Ты — озимь, я — пороша.

Когда погаснет солнце,
Ты тоже станешь темной.
Вздохнешь, взгрустнешь, а после
Не будь чрезмерно твердой.
А дальше? — Дальше просто:
Будь мне во всем покорной,
Тогда нам жить лет до ста,
В теплице санаторной.

Ты гордая — я гордый,
Ты светлая — я светлый,
Ты добрая — я добрый,
Ты белая — я белый.

Но если семя вздора
К нам залетит однажды,
Взрастет оно раздором,
Нас ввергнет в распрей жажду.
И будут бесполезны
Все умные советы.
Нам будут лишь любезны
Чужих людей приветы.

Ты вредная — я вредный,
Ты грозная — я грозный,
Ты злобная — я злобный,
Ты черная — я черный.

Ну что ж! Понять — не диво.
Но может быть и так:
Тот верен — та блудлива,
Та — чудо, тот — чудак,
Тот в деле — та ленива,
Та — в дом, а тот — в кабак…
Ах, кто б представил живо,
Что нам грядет и как?

35

— Стихотворение свое ты все-таки посвятил... этой... Насте.

— Да кроме тебя его никто в руках не держал! Если, конечно, ты его сама никому не показывала.

— "В сравнении с тобою и снег не очень белый" — это о ком? Обо мне быть не может, я не такая белая.

— Может! Еще как может! "Белая" — здесь не цвет кожи, а чистота помыслов, характеристика состояния души, положения человека. Если уж говорить о цвете кожи, то я ведь не черный, скорее, наоборот и, во всяком случае, не темнее тебя. Стихотворение же начинается словами: "Ты — белая, я — черный". Именно потому и только потому, что у нас все начиналось, когда ты была "белая", то есть свободная, была права перед людьми и совестью, а я был "черный", то есть женатым, которому вроде бы не положено мечтать о любви к другой женщине...

— Ишь, как повернул! Хитер!

— Гара! Ты меня убиваешь!

— Уже второй раз за последний месяц?! А ты все еще живой?!

— "Белая", "черная" — это поэтические образы. Ведь дальше там происходит метаморфоза: "Ты белая — я белый". И наоборот: "Ты черная — я черный". В смысле, как ты ко мне будешь относиться — таким я и буду.

— Да, но там есть и такие строки: "Не потому ль мы вместе при свете в занавесках". Или: "Не потому ль со мною ты делишься постелью". Что, скажешь, это тоже обо мне?

Колокольчик. Прикрытие губ.

— Стихи, поэзию, движения души, любовь к женщине нельзя мерить обычной, житейской мерой.

— Где уж нам! Так что, ты уж держись тех, кто мерит твоей, возвышенной мерой. Жены, например. Кстати, с ней, говорят, у тебя теперь прекрасные отношения. С чем тебя и поздравляю!

"Ханифа!" — мелькнуло в сознании Тимура.

В жизни — как в жизни. Мы чего-то ожидаем, а на деле происходит совсем другое. Вот и Тимур, посылая Ниагаре стихи, полагал одно, а та восприняла их совершенно по-иному.

___________________________

* Фирдоуси, Низами, Навои, фольклор и Молланепес, Петрарка, Сервантес, Шекспир, Пушкин, Тургенев, Пушкин и Толстой, снова Пушкин и Толстой.

** Достоевский.

*** Трактористка, водитель "голубого корабля" — хлопкоуборочной машины, космонавт, министр культуры, спортсменка тяжелой категории.

**** Блок, Цвейг, Роллан, Есенин, Бунин, Замятин, Булгаков, Амаду, Айтматов.

***** Набоков.

[10] Иные из мужчин постсоветского времени даже в баню без женщин не ходят. За что некоторые из них, особо состоятельные и влиятельные, и страдают потом, когда "саунотека" с их участием в обществе дам увеселительного назначения, тайно отснятая на видеопленку, многократно выпускается в телеэфир.

[11] Тогда про "это", в отличие от нынешней моды, во всеуслышанье не говорили, термина "трахать", в "этом" понимании раздающегося сейчас отовсюду и без всякого стеснения, еще не было. "Этого" старались не касаться в литературе общего назначения. Ну а если было невозможно избежать упоминания об "этом", то использовались всякие деликатности. Скажем, многоточия. В частной же речи, выдержанной в рамках цензурных приличий, — красноречивым хмыканием. Люди могли, конечно, и тогда выразиться открытым текстом, но их "выражения", дабы не осквернять постороннего или общественного слуха, не должны были выходить за пределы узкого круга — дружеского, производственного, семейного, супружеского. Сейчас же плюют во все уши: матерщина не раздается разве что только из репродукторов...

Впрочем, надо признать, что в бывшем Беркомнебе, то есть нынешнем Бервелбуде, в этом отношении мало изменений. Посторонние и общественные уши по-прежнему берегут. В "этом" смысле. И на том спасибо! Правда, их, бервелбудские уши, затрахали иными "смыслами", но об этом, как говорится, нужно вести другой разговор и в другом месте.